оглянулся.
– Силища, Иван Исаевич! – весело молвил Нечайка.
– Боле десяти тыщ. Шутка ли? – вторил ему Мирон Нагиба.
– То лишь начало. Погоди, обрастем новыми ратями, други, – сказал Болотников.
«Сколь мнилось о том, сколь дум передумал, – возбужденно поглядывал на повольников Иван Исаевич. – Еще в пору Бориса Годунова помышлял на бояр замахнуться. Не случись в Раздорах измены, пошел бы с казаками по Волге бояр громить. Жаль, ордынцы помешали, а то бы пылать красному петуху… Ныне же костер пожарче вспыхнет. Мужик да холоп на боярина поднялся! Народ! Чу, по всей Руси смута идет. Ныне токмо и биться, токмо и сколачивать народные рати. Сколачивать под еди-ную руку, дабы крепче по господам вдарить».
Всплыли слова, сказанные Михайлой Молчановым: «Пойдешь по Руси Большим воеводой. То не всякому дано».
Дрогнуло в смутной тревоге сердце. Тут тебе не донская станица, тут бремя куда весомей. Удастся ли поднять весь народ и добыть у бояр волю?
Подернулось хмурью лицо.
«Справлюсь ли, господи! Под силу ли мне сие?»
– Нет, ты глянь, глянь, Иван Исаевич, как мужики идут! Оборонка – топор да рукавица, а задору! – подтолкнул Болотникова Мирон Нагиба.
Мужики и в самом деле шли мимо воеводы удалые. Рослые, кряжистые, крутоплечие, потрясая «оружьем», кричали:
– Побьем Шубника, воевода!
– Веди, Иван Исаевич!
Один из повольников, дюжий большеротый мужичина в сермяжном азяме, вскинув над кудлатой головой пудовую дубину, гаркнул:
– Слава воеводе!
– Слава! – дружно отозвалась пешая рать.
– Слава! – гулко прокатилось по конной дружине.
И этот мощный тысячеголосый клич отозвался в сердце Болотникова набатом. Рать идет сильная, отважная.
– Доброе войско, – крутнул пышный черный ус Федор Берсень.
– Доброе, – сказал Болотников, и на душе его посветлело.
Повольники двигались через Комарицкую волость.
Комарицкие мужики, встречая ратников, радостно галдели:
– Слава те, осподи! Пришли, избавители!
Мужики обнимали ратников, тянули в избы, угощали вином и снедью. На мирских сходах Иван Исаевич говорил:
– Назначен я воеводой царем Дмитрием Иванычем. Жив и здравствует великий государь. Дарует вам волю. Земли, леса, рыбные и сенокосные угодья – ваши! Владейте с богом.
Мужики – шапки кверху. Поуспокоившись, спросили:
– На землях-то помещики осели. За топоры браться?
– Браться, други! Бейте господ, жгите усадьбы. Ко-марицкая волость ране не ведала бояр и помещиков. Жили вы без господского кнута. Довольно тянуть с мира оброки да подати!
– Вестимо, батюшка, – кивали мужики. – Царь Дмитрий Иваныч на десять годков освободил волость от податей.
– И ныне то в силе. Царь Дмитрий по всей Руси повелит мужика от барской кабалы избавить. Но для того надобно Ваську Шубника на Москве скинуть и неправедных бояр истребить. Идите в мое войско, помогите рати деньгами и хлебом.
Комарицкие мужики дружно повалили в войско. Среди них оказалось немало «даточных» людей 26, в свое время набранных Годуновым в царскую рать. Но те послужили
Борису недолго: стоило появиться на Руси Дмитрию Самозванцу, как «даточные» от Годунова отложились.
Волость всколыхнулась, по всем уездам начались расправы с помещиками и приказным людом.
Как-то в стан Болотникова прибежали двое мужиков.
– Из села Лугани мы, воевода. Царевы стрельцы крестьян батожьем бьют. Помог бы миру, батюшка!
Далее Болотников узнал, что в Лугани находилась Дворцовая приказная изба с дворцовым управителем и становыми старостами. Государева изба управляла всей Комарицкой волостью.
– Мы-то как услышали, что ты, батюшка воевода, из Путивля выступил, так и возрадовались. Перестали приказных слушать, на барщину не вышли. Управитель же на нас стрельцов кинул.
– Дозволь мне, воевода, в Лугани прогуляться, – обратился к Болотникову Федор Берсень.
– Скачи, Федор, помоги миру.
Берсень в тот же день возвратился к войску. Иван Исаевич глянул на коней, удивился.
– И лошадей не заморил. А ведь, почитай, полста верст.
– Не заморил, воевода, – весело отвечал Берсень. – Луганские мужики и без нас поуправились.
– Ужель стрельцов побили?
– Побили, воевода. Собрались скопом и всех до единого уложили. Лихие мужики. Мы их выручать, они – встречу. Да вон глянь на угор. К тебе едут.
На угоре показалась добрая сотня мужиков на конях. Впереди ехал приземистый вершник с густой темно-русой бородой. На мужике короткий домотканый зипун, войлочный колпак с разрезом, к широкому кожаному поясу пристегнута стрелецкая сабля.
– Здрав будь, воевода! – спрыгнув с коня, бодро молвил вершник и пристально уставился на Болотникова.
– Семейка! – ахнул Иван Исаевич. – Ужель ты, господи!
Перед ним стоял мужик из родного села. Земляк, со-седушко из Богородского.
Пожалуй, никому так не радовался Иван Исаевич, как появлению в его стане сосельника. Да и как тут сердцу не возрадоваться! Сколь передумал об отчем крае, сколь мечтал земляка в скитаниях встретить! И вот свиделся. Разговоров, расспросов-то было!
– Жаль Пахома, жаль мужиков, что в землю легли. Эк голодень мир покосил… А Василису, речешь, три года назад видел? Как она?
– Все тебя ждала, Иван Исаевич.,А тут, в самую за-тугу, всем селом на Москву подались. И Василиса с нами. В Белокаменной на цареву житницу пошли. Царь Борис повелел голодных да сирых деньгами и хлебом оделить. Мы-то к амбарам полезли, а Василиса на кремлевском холме осталась. Никитку свово пожалела. Смяли бы мальца в экой давке.
– Никитку?.. Какого Никитку, друже?
– Как какого? Да ты что, Иван Исаевич, аль не ведаешь? Чай, сына твово.
– Сына?! – ошарашенно выдохнул Болотников. Задрожала борода, комок подступил к горлу. Расслабленно опустился на походный стулец. – Сына, речешь? А я-то, пень березовый, и не чаял, что Василиса понесла. Да сколь же Никитке лет?
– Сколь? Да те, поди, лучше ведать. Ты-то после Крымского набега1 в Поле бежал, а женка твоя зимой родила. Вот и прикинь.
– Бог ты мой! Да ему ж под шестнадцать. Мужик!
Иван Исаевич в смятении заходил по шатру, глаза его
счастливо искрились. Ступил к спящему Нечайке, растолкал.
– Чо, батько? – поднял сонные, опухшие глаза Бобыль.
– Кличь содругов, кличь немедля!
– На совет, батько? Да ить ночь.
– Кличь! Праздник у меня ныне. Бочонок вина кати!
– Бочонок? Стрелой, батько!
