Давыдка, тяжело ранив волчицу; остальные звери отскочили. Никитка, ободренный удачным выстрелом, смело пошел на волков. Бухнул из другого ствола. Зверь закрутился на снегу. Два других волка убежали в заросли осинника.

– Удал ты, парень, – утирая рукавом полушубка вспотевший лоб, протянул Давыдка. – Где палить наловчился?

– Малей Томилыч на охоту брал… Дале пойдем?

– Дале идти рисково. В деревушке поживем.

Вернулись в избу, сладили силки, расставили по лесным тропам. Повезло: в силки угодили два зайца. А вскоре сохатый завалился в яму-ловушку. Давыдка повеселел:

– Теперь жить можно, теперь не помрем.

Как-то возвращались в деревушку из леса и вдруг услышали чьи-то резкие, гортанные выкрики.

– Татары! – похолодел Давыдка и потянул Никитку в ельник.

Татары – шумные, хищные – спрыгивали с приземистых длинногривых коней и вбегали в избы.

– Держи карман шире, – насмешливо бросил Давыдка.

Татары, оставшись без добычи, подожгли избы и тотчас с воем и визгом снялись.

– Свирепый народ, злей волков.

– Где зимовать теперь будем? – сожалело глядя на полыхающие избы, спросил Никитка.

– Сам, парень, не ведаю. Ну да бог милостив.

Набрели на лесной скит с отшельником, попросились

на постой; старец просто и коротко молвил:

– Живите.

Жили до весны, ходили на охоту, били зверя. Никитка за зиму еще больше вытянулся, раздался в плечах.

– Тебя как на дрожжах прет. Едва ли не с батьку вымахал, – молвил Давыдка.

В конце апреля Давыдка выбрался на Калужскую дорогу; вернулся в скит сумрачный.

– Болотников все еще в осаде. В крепость нам, парень, не проскочить. Надо ждать.

Но ждать пришлось недолго: недели через две отшельник молвил:

– Ступайте ко граду без опаски. Раб божий Иван – заступник народный – одолел царя неправедного.

– А тебе откуда знать? – недоуменно вскинул лохматую бровь Давыдка. – Почитай, из скита не вылазишь.

Отшельник не отозвался и встал на молитву.

Давыдка повел Никитку на большак. По избитой, истерзанной дороге то тут, то там валялись телеги и дохлые кони. Версты через три показалось сельцо. Миновали околицу. Худой рыжеусый мужик вспарывал сохой полосу. Поведал:

– Царева рать к Москве бежала. Знатно поколотил бар Иван Исаевич.

– А сам ныне где? – спросил Никитка.

– В Тулу подался, к царевичу Петру Федорычу. Дай-то им бог бар осилить.

Путники повернули на Тулу.

К вечеру многотысячная рать Болотникова встала на привал, встала среди лугов на берегах Упы.

Иван Исаевич, утомленный дальним переходом, присел на походный стулец у воеводского шатра. Вечер был розовый и духмяный. Большое литое златоглавое солнце медленно опускалось в пухлую багряную тучу. Медвяно, будоражаще пахло луговыми травами. На душе Ивана Исаевича легко и покойно. Победа над царской ратью была полной и ощутимой. Убито свыше десяти тысяч дворян, тысячи захвачены в плен; захвачен и большой московский наряд с пушками, ядрами, свинцом и зельем. Есть чему порадоваться! В Туле ждет не дождется царевич Петр. У него большое и крепкое войско. Скорее бы с ним встретиться и воедино двинуть войско на Москву.

К Ивану Исаевичу ступил Секира.

– Давыдка до тебя, батько.

– Кой Давыдка? – рассеянно переспросил Иван Исаевич.

– Да вот сам глянь. Позарез, гутарит.

Перед Болотниковым предстал кряжистый мужик с дымчатыми бельмастыми глазами; обок застыл молодой чернокудрый детина в белой домотканной рубахе.

– Привел, воевода, – поклонился Давыдка.

Иван Исаевич глянул на мужика, глянул на детину и медленно, не сводя глаз с бравого широкогрудого парня, стал подниматься со стульца. Гулкими, частыми толчками забилось сердце, задрожала борода, повлажнели глаза.

– Никитка!.. Сыно-о-ок! – простонал-воскликнул Иван Исаевич, простонал протяжно, захлебываясь от буйной, пьянящей радости. Ошалевший, обезумевший от счастья, заключил Никитку в объятия. Тормошил, разглядывал, целовал и… плакал, плакал, слезами радости.

– Любый ты мой!.. Сынок… Никитка!..

На другой день, обласканный и одаренный воеводой, Давыдка неожиданно столкнулся с Ермилой Одноухом.

– А ты как здесь? – удивился Давыдка и весь внутренне насторожился: встреча с бывшим есаулом атамана Багрея ничего доброго не предвещала.

– Неисповедимы пути господни, – кося глазами на ратников, что были неподалеку, отозвался Ермила.

– Багрея давно не видел?

– Тихо… тихо, дурень, – прошептал Одноух. – Год не встречались.

«Слава те господи! – повеселел Давыдка. – Выходит, Ермила о бегстве моем не знает».

– Идем-ка в лесок. Потолковать надо… Сам-то чего здесь?

– Багрей послал. Дельце у него к Болотникову.

– Какое? – остро, вприщур уставился на Давыдку Ермила.

– Дельце?.. Да, вишь ли, Багрей никому не велел сказывать.

– Ну-ну, – протянул Одноух. Ухмыльнулся, хлопнул Давыдку по плечу. – А я надумал с Болотниковым в Тулу войти. Обители там богатые.

Давыдка знал, что Ермила последние годы промышлял по монастырям и храмам: то странствующим иноком прикинется, то в «служение» к батюшке поступит. Без казны к Багрею не возвращался.

Зашли в глубь леска. Ермила снял кафтан и протянул Давыдке.

– Подержи-ка… Жарынь ныне, – нагнулся, выхватил из-за голенища сапога нож и быстрым коротким взмахом вонзил его в живот Давыдки.

– Сука продажная!

Давыдка слабо охнул, выронил кафтан и замертво рухнул.

– Сука, пес! – зло бормотал Одноух, заваливая труп валежником. – Ныне и Никитке от Багрея не уйти. Не видать Болотникову сына.

Вначале была бурная радость. Пожалуй, за всю свою жизнь не был так счастлив Иван Исаевич. У него – сын! Любый, долгожданный!

Обнимал Никитку, всматривался в его лицо и узнавал в нем самого себя, свою молодость. А каким сладостным, чарующим звуком отзывалось в его сердце сыновье «батя».

Батя! Господи, уж не грезится ли ему, наяву ли все это? Он – отец. Отец! Вот и сын перед ним, и какой сын, какой добрый молодец! Ну, как тут не возрадоваться, как пьяну не быть?

Сиял, ликовал Иван Исаевич.

А на другой день поговорил с Давыдкой, и вновь почернела душа. Василисы боле нет, ее жестоко убил Мамон. Услышал – и помутнело в глазах, боль резанула сердце. Василиса!.. Как хотелось ее увидеть, глянуть в ее очи. Сколь думал о ней: и в Диком Поле, и в ордынском полоне, и в турецкой неволе. И была ж недавно совсем рядом: одна лишь московская крепостная стена разделяла. Кажись, позови, крикни – и родной голос отзовется. А голоса ее никогда не забыть, он всегда в нем – мягкий, ласковый: «Иванушка… Люб ты мне, сокол ненаглядный… Иванушка!» Как она любила-голубила. Ныне нет Василисы. А ведь могла