Думай, думай, Иван Исаевич! Коль удастся вовремя (непременно вовремя!) разгадать пашковскую затею, быть тебе на коне. А коль останешься в неведении, добра не жди. Ох какой неожиданной бедой обернется подвох Истомы Пашкова!

Метели отбушевали, стихли, завалив черные курные избенки снегом. В селе Котлы три десятка срубов. На постое у мужиков – воеводы, сотники, казачьи атаманы. Ратники забились в шалаши и землянки.

Возле одного из костров дымя трубками, обогревались казаки Степан Нетяга и Вахоня Худяк. Степан к табаку привычный, лет двадцать не расстается с трубкой, Вахоня же пристрастился к «богомерзкому зелью» совсем недавно, с той поры, как сошелся в Волхове с Нетягой.

Во веки веков не забыть Худяку городка Волхова! В тот день, когда взяли крепость и когда вся рать праздновала победу, Вахоня Худяк, Степан Нетяга и Левка Кривец взяли разбоем купецкий двор. Купец – дряхлый, тщедушный, дали пинка – отлетел в угол. Сами же принялись разбивать сундуки и кубышки. Знатно пошарпали.

Купец возмущенно тряс бородой:

– Креста на вас нет, лиходеи! Ну да погодите, найду на вас управу. До воеводы вашего пойду.

– А вот это видел? – вытянул Вахоня саблю.

– Не пужай, душегуб. Я уж свое пожил. Ныне же к Болотникову пойду!

Купец шагнул к двери.

– Не дойдешь, пес! – крикнул Вахоня и сверкнул саблей.

Купец замертво рухнул. Из горницы выбежала молодая девка в голубом сарафане.

– Батюшка, роди-и‹-мый!

Вахоня похотливо осклабился: девка смачная, грудастая. С ухмылкой глянул на Степана Нетягу.

– Обабим?

Степан, ошалевший от вина и разбоя, молча кивнул.

Худяк повалил девку на пол, рванул застежки сарафана..»

Вышли на крыльцо с тяжелыми сумами. За высоким глухим забором грянула разухабистая казачья песня.

– Гуляют станишники, – хрипло протянул Левка. – Идем, что ль?

– А девка? – беспокойно глянул на Вахоню Нетяга. – А что, как к Болотникову пойдет?

– Показнит… Ей-богу, показнит, – смуро произнес Левка.

Купца и дочь его (зарубил Худяк) кинули в подполье. Сами же на улицу не пошли, а выбрались из подворья купца через сад.

– Кажись, никто не видел, – перекрестился Нетяга.

Но в городе – не в лесу. Заприметили! К казачьему

атаману Мирону Нагибе заявился сосед купца – торговый «сиделец» Прошка Семенов – и поведал о разбое.

– Да быть того не может! – воскликнул Нагиба.

– Вот те крест! – клялся Прошка. – Воровские казаки твои в Рождественской слободке остановились. Идем-ка в избу, батюшка.

Мирон пошел. Казаки в избе бражничали, горланили песню.

– Глянь, батюшка, глянь, отец родной, – не успев войти, затараторил Прошка. – В кафтаны купца Захаркина вырядились. А вон и перстенечки на руках. Вели учинить сыск на злодеев.

Казаки присмирели. Первым пришел в себя Нетяга, деланно рассмеялся:

– Каки перстни, каки кафтаны?.. Рехнулся, паршивец!

– Рехнулся! – громыхнул кулаком по столу Левка Кривец.

– Казаков срамить?! – взвился Вахоня Худяк, запустив в Прошку оловянной чаркой.

Но Прошка не дрогнул, знай казаков хулит:

– Тати, шпыни треклятые! Эк вырядились, ярыжники! Нет, ты глянь на них, батюшка, глянь на святотатцев. Прикажи в избу Захаркина доставить. Своими очами увидишь, чего эти шпыни содеяли.

– А ну пошли, станишники, – приказал Нагиба. – Пошли, гутарю!

Казаки нехотя поплелись за атаманом. Оглядев купеческий дом, Мирон насупился.

– Негоже, станишники.

– Пусть они скажут, куда купца подевали, – мухой вился вокруг атамана Прошка.

– Ноги нашей тут не было, батька, – упрямо изронил Нетяга.

– Не было, гутаришь? – сердито молвил Нагиба и поднял с полу черную деревянную трубку с медными насечками. – А это кто обронил? Знакомая люлька.

По неспокойному рыжеусому лицу Нетяги пошли красные пятна. С натянутым смешком молвил:

– Тут, вишь ли, какое дело, батька… Шли мимо, глядим, слобожане купца зорят. Ну и мы с хлопцами заглянули.

– Врут, врут твои казаки, батюшка. Не было тут слобожан. Одни они грабили… Да вон и кровь на полу. Душегубы! Дай суд праведный, батюшка!

– Негоже, станишники, – вновь протянул Нагиба, но еще более сурово. – Ты ступай, Прохор Семенов, будет суд.

Прошка низехонько поклонился и вышел. Мирон Нагиба, тяжелый, нахохленный, колюче глянул на казаков.

– Как же так, станишники?

– Да ты б не серчал, батько, – заискивающе произнес Вахоня. – Эка невидаль – купчишку тряхнули.

– Аль, забыл, Мирон, как мы их с Жигулей кидали? – вторил Вахоне Нетяга. – Купцы да бояре – враги наши.

– Тут тебе не Жигули, и мы ныне не разбойники. Что простой люд о нас скажет? Негоже!

Знали казаки: атаман Нагиба без лжи и корысти, никто худого слова о нем не молвит. Был отважен, лих в сечах, не набивал добром сумы переметные. Жил просто, одним днем, радуясь верному товариществу и удалым походам. Казалось, ничто не заботило вечно спокойного, незлобивого атамана. Однако, случалось, и его прорывало, когда видел явную несправедливость. Тогда Мирон круто менялся. Казак, уличенный в воровстве или в кривде, сурово наказывался… Правда, сегодняшний случай особый: станишники не своего брата-казака обидели. Но все ж купец – тоже не враг, коль он миром повольнице сдался. Иван Исаевич не велел таких убивать.

Заметив нерешительность Нагибы, Степан моргнул Вахоне, тот понял, вышел из горницы, но вскоре вернулся с запыленным деревянным бочонком. Вышиб пробку, нюхнул.

– Дюже гарное винцо, братцы, – налил в корец, выпил. – Ух, ты-и-ы, век такого не пивал. Поди, сто лет выстояло. Гарно!

Мирон Нагиба повел носом.

– Ну-ка плесни.

(Эх, Мирон, Мирон! Все войско знает твою слабость. И ныне не устоял ты против чарки.) Вахоня угодливо подал. Мирон выпил, выпил другую, третью… Загулял атаман!

«Пронесло!» – потчуя Нагибу, думали казаки.

Сейчас все трое сидели у костра, дымили трубками и невесело толковали. Особо бурчал Вахоня:

– Хреновато живем, станишники. Ни тепла, ни доброго харча. Так и околеть недолго.

– Скоро обоз от севрюков придет, – молвил Левка.

– Обоз! – сплюнул Вахоня. – Захотел от кошки лепешки, от собаки блина. Выдохлись севрюки, не будет боле обоза. Надо бы по здешним селам пошарить. И чего сидим?

– У Пашкова, гутарят, посытнее, – вставил Левка.

– Сравнил! – хмыкнул Нетяга. – Там каждый барин со своим возом прибыл. И винцо, и харч, и броня.