Стрельцы охрипли от криков:

– Осади, осади, дьяволы! По сотне будем впущать. Осади-и-и!

Лезли!

Каждому хотелось побыстрей продраться к воротам; за ними – спасение, во дворе – жито и деньги.

Богородские мужики оказались середь толпы. Тяжко! Зажали так, что рукой не шевельнуть.

– Держитесь, братцы! – кричал Семейка.

– Выбраться бы, – стонал мужик-недосилок Карпуш-ка. – Мочи нет… Загинем тут.

– Не скули! Терпи, Карпушка, как-нибудь выдюжим… Да куды ж ты прешь? Куды прешь, вражина!

Семейка оттолкнул широким плечом угрюмого космача в азяме. Тот ощерился и больно ткнул Семейку в живот. Семейка дал сдачи. Лохмач выхватил нож, но его ухватил за руку рослый сухотелый детина в кумачовой рубахе.

– Буде, Вахоня. Спрячь.

– А че он, Тимоха? Че руки протягивает?

– Спрячь!

Толпу, будто гигантской волной, качнуло к воротам; кого-то смяли, раздавили, послышались всполошные крики. Едва не угодил под ноги толпы и Карпушка, но его вовремя поддержал Тимоха Шаров.

– Крепись, мужичок.

С Карпушки пот градом, в темных провалившихся глазах страх и отчаяние, лицо будто мел. Вновь заканючил:

– Загину, робя. Мочи нет. Не видать мне жита.

– И полно, полно те, голуба, набирайсь духу. Глянь на меня. И весь-то, прости осподи, с рукавицу, а ить не раскис. Вот и ты крепись. Ha-ко пожуй,-Афоня запустил руку в торбу и протянул Карпушке черный закаменелый сухарик.

Тимоха Шаров подтолкнул Вахоню, присвистнул.

– Нет, ты глянь, глянь, Вахоня. Вон на того нищего, что костылем подперся. Признаешь?

Вахоня вытянул длинную грязную шею,

– Демьяшка Сыч!

– Ну… А обок с ним? Нет, ты глянь, сколь тут лизоблюдов Шуйского собралось. Ну, погодь!

Тимоха, ярый, могутный, расталкивая толпу, полез к Демьяшке. На него забранились, но холоп упрямо пробивался к дебелому губастому мужику в лохмотьях. Пробился, схватил за плечо.

– И ты оголодал, Демьяшка?

Мужик опешил; заискивающе, запинаясь, молвил:

– Здорово, Тимоха… Ты энто тово;.. Принуждился. Чай, вкупе у князя маялись.

– Вкупе? Нет, брат, не под тот угол клин колотишь. Овечкой прикинулся. Ишь, нищих собрал!

– Не гомони! – зашикал Сыч. Воровато оглянувшись на толпу, полез за пазуху. Украдкой сунул холопу гривну серебра.

Тимоха взорвался:

– Не купишь, собака! Слышь, народ православный! Глянь на экого сирого. То оборотень! То князя Василия Шуйского приказчик. Рожа шире сковороды, а он за милостыней. Ведаю его. Хоромы на Мясницкой, полны сусеки хлебом набиты, сукна да бархату не износить. Глянь, вырядился! Глянь на нищу братию, что с Демьяшкой притащилась. То все подручники Шуйского, поперек себя толще. Мало им, иродам!

Толпа всколыхнулась:

– Мы тут землю костьми мостим, а они нашей бедой наживаются. Кровососы!

Демьяшка Сыч и его содруги попятились, но толпа сомкнулась плотным кольцом.

– Бей! – закричал Тимоха и первым опустил тяжелый кулак на Демьяшку.

– Бей! – беспощадно вырвалось из сотен глоток.

– Ратуйте, православные! Не своей волей!.. Ратуй-те-е-е!

Замелькали кулаки, посохи и дубинки; вмиг размозжили черепа. Карпушка Веденеев испуганно перекрестился.

– Вона как на Москве-то, мать-богородица.

– Туда им и дорога, – сплюнул Семейка.

Послышались громкие возгласы:

– Гись! Прочь с дороги!

К воротам пробивались конные стрельцы в лазоревых кафтанах. Толпа раздавалась нехотя, с трудом; стрельцы хлестали налево и направо плетками.

– Аникеюшка! – увертываясь от плети, обрадованно воскликнул Шмоток.

Аникей Вешняк, сдерживая горячую лошадь, крикнул богородским мужикам:

– Подь сюды!.. Держись за стремена. Крепче держись!

Мужики подскочили к лошадям. Аникей, продолжая

размахивать плеткой, восклицал:

– Далече вам до ворот. До ночи бы стоять… Гись, гись, дьяволы!

С помощью стрельцов мужики проникли на Житный двор. Окованные медью ворота вновь захлопнулись.

– На смену едем, – утирая шапкой потное лицо, пояснил Аникей. Глянул на Карпушку, покачал головой.

– Никак худо тебе?

– Худо, служилый. Света божьего не вижу.

– То от бессытицы. Ну да ничо, выправишься, ныне с хлебом будешь.

Вешняк указал на Хлебную избу и повернул коня к воротам. Бросил на ходу:

– Ночевать – ко мне!

Перед Хлебной избой было не столь многолюдно. И часу не прошло, как мужики оказались перед дьяком. Силан-тий Карпыч самолично доставал из кожаного мешка серебряные копейки и важно, сановно приговаривал:

– Великий государь жалует. Молитесь за царя Бориса Федоровича.

Поклонившись дьяку, мужики направились к житным амбарам. У ларей, впереди Афони, очутился рыжебородый, угрюмого вида мужик в драном зипуне; дырявый войлочный колпак надвинут на самые глаза. Мужик топтался в очереди букой, ни с кем в разговоры не вступал. У ларей суетились шустрые весовщики с деревянными бадейками. Сыпали в сумы и торбы жито, поторапливали:

– Отходи! Чей черед?

Подошел черед рыжему мужику; вынул из котомы свою бадейку, коротко бросил:

– Сыпь.

– Чего ж не в котому?

– Сыпь!

Весовщик недоуменно глянул на мужика, растерянно поперхнулся, схватил у нищего бадейку и зачерпнул жита со стогом.

– Отходь… отходь, милок.

– Э нет, – усмешливо протянул мужик, высыпая зерно в ларь. – Сыпь своей мерой, мне чужого не надо.

– Отходь! Люди ждут.

– Подождут да еще спасибо скажут.

Мужик пересыпал жито из государевой мерки в свою бадейку и, сняв колпак, уселся на широкий приземистый стулец. Глянул на притихших весовщиков, вздохнул, молвил с укоризной:

– Грешно, милки, убогих проманывать. Почитай, на фунт обвешиваете. Грешно!

Прибежал подьячий, обомлел:

– Афанасий Якимыч!.. Гостенек дорогой.

Накинулся на весовщиков: