– А другова нетути.

Царевы люди все сусеки излазили, но хлеба так больше и не сыскали.

После отъезда дозорщиков князь Василий спустился с башенки и повелел кликнуть приказчика.

– Порченый хлеб – седни же на торги. Возьмут! Возьмут, коль жрать неча.

Приказчик, не мешкая, поехал на торги. К вечеру же доставили его на подворье чуть живу. Крепко побили и по-служильцев.

Князь Василий всполошился:

– Что за напасть? Приказчик в крови, с телеги встать не может.

– Поруха, князь. Стали было торговать, а народ озлобился, с кольями на нас. Вы-де государев указ рушите. Царь-де свои цены на хлеб установил.

– Свои цены? – протянул Шуйский. – И велики ли?

– По полтине за четь, батюшка. Впятеро твоей цены дешевле. Не захотели убытки нести. Тут нас и побили. А хлеб пограбили.

Князь Василий за голову схватился.

– Среди бела дня разбой!..

Вечером собрал челядь.

– Поутру облачайтесь в драные сермяги – и к царевым житницам. Скажитесь сирыми мужиками из деревеньки. Получайте жито и деньги. Царь ныне богат, всех одаряет. Ежедень ходите!

Выпроводив ближних челядинцев, Шуйский направился в крестовую. Молился истово, прося господа найти управу на царя-ирода.

Выходя из моленной, заслышал крики из покоев юного племянника Михаила.

«Да что там, пресвята богородица!»

Побежал по сенцам, рванул сводчатую дверь. Тьфу, прокудник! Рослый широкоплечий отрок бился на саблях с послужильцем Неверкой. Оба в чешуйчатых кольчугах, медных шеломах, при овальных красных щитах.

– Голову прикрой!.. Грудь! Крепко вдарю! – наседал на послужильца Михайла.

Шуйский, остановившись в дверях, залюбовался племянником. Пригож Михайла! Ловок, подвижен, глаза задорно сверкают.

«В деда Федора. Тот всю жизнь в походах и сраженьях. В Вязьме воеводствовал, на Казань ходил».

Отец же Михайлы – Василий Федорович – ратными доблестями не отличался, однако в большом почете был. Много лет правил Псковом, затем возглавил Владимирский Судный приказ. Но при Борисе угодил в опалу. В опале и умер, оставив жене семилетнего сына, единственного наследника.

Мать, Евдокия Никитична, была до книг великая охотница. И Михайлу упремудрила. От книг за уши не оторвешь. Начитавшись о походах знатного полководца Александра Македонского, выезжал с послужильцами за Москву и неделями потешался боевыми игрищами.

Князь Василий часто говаривал:

– Быть тебе воеводой, Михайла. Шуйские завсегда славу державы множили. Взять деда твоего Федора. В четырнадцати походах ратоборствовал. А дядя твой, Иван Петрович? Не он ли Псков от чужеземцев оборонил, не он ли святую Русь спас? Велики Шуйские!

О знатных сородичах своих князь Василий никогда не забывал, напоминал о них и в Думе, и при домашних боярских застольях. Шуйские! Это не какие-нибудь Годуновы. Те ратной славы себе не снискали.

Заметив в дверях дядю, Михайла опустил саблю.

– Я тебе не единожды говаривал, Михайла. В покоях не место сечи, шел бы во двор.

– Прости, дядюшка. На дворе темно, не утерпел. Киот же я завесил, – винился отрок.

– Все едино грех, – ворчал Василий Иванович. Однако серчал больше для виду. Нравен был ему Михайла.

Поднялись ни свет ни заря. Еще повечеру стрелец Аникей упредил:

– Вставайте с петухами, иначе к житнице не пробиться.

– А куды идти? – напялив драную шапчонку, вопросил Шмоток.

– Мудрено, братцы. У царя на Москве триста житниц… Ступайте в кремлевскую, что у Сибловой башни. Ведаешь, Афоня?

– Ведаю, паря. В государевом Кремле не раз бывал.

– Вот к башне и веди. Я там к подаче буду.

Еще в сумерках вышли из Зарядья к Мытному двору. Поднялись к храму Василия Блаженного. Афоня ахнул:

– Мать честная! Пожар ⁹людом кишит. Ужель все к житницам?

Прошли мимо Лобного и свернули к Фроловским воротам. На мосту через ров – давка, столпотворение.

– Держись за меня, – обеспокоенно молвила сыну Василиса.

Никита, еще сонный, не проспавшийся, прижался к матери.

Гвалт, крики, брань; кого-то из нищебродов двинули по лицу, взвились костыли. Затрещали перильца; двое из нищебродов полетели в ров. Испуганный крик:

– Помогите-е-е!

– Убогие… Потонут, – пожалел Карпушка.

– Веревку бы, – вторил ему Афоня.

Но тут так надавили, что богородских поселян швырнуло к Фроловским воротам.

– Шапку, шапку, черти! – схватился за голову Афоня.

– Иди знай! Добро сам цел, – сердито бросил Семейка.

– Да ить, почитай, новехонька, – сокрушался бобыль.

Миновав ворота, очутились подле храма Георгия; обок – белая стена Вознесенского монастыря. Из обители приглушенно доносилось заунывное пение чернецов.

Народ, выйдя из Фроловских ворот, растекался по

Кремлю в разные стороны: царь повелел открыть сразу несколько житниц.

Селяне, вслед за толпой, пошагали было к Соборной площади, но та была оцеплена конными стрельцами.

– Вспять! Вспять ступайте! – приподнимаясь в седле, хрипло орал сотник.

Толпа ощерилась, замахала костылями и орясинами.

– Пропущай, служилый! Не рушь царев указ!

Сотник еще гулче:

– Вспять! Аль не зрите? Дворец обок, ныне тут ходу нет. Ступайте мимо приказов!

Толпа подалась к Посольской избе. Вдоль крепкого дубового тына – стрельцы с бердышами. Кисло роняют:

– Прут и прут, сиволапые. Эк, набежало!

– Глянь – пал. И куды экий немощный.

– Волоки его к тыну.

– Помер, сатана. Возись с ним…

Вышли на Кремлевский холм. Царева житница под самой горой. У Карпушки ноги подкосились.

– Осподи!

Хлебный двор осадили тысячи людей. Гул, стоны, отчаянные крики.

Василиса перепугалась, не за себя – за Никитку. В таком месиве и вовсе задавят.

– Не пойдем, пожалуй, Никитушка.