А странник горячо изрекал:

– Войско собирает Дмитрий. Скоро, чу, на Руси появится.

Селяне вышли к Яузе, стали на пригорке. У Никитки заблестели глаза. Вот она, Москва-матушка! Могучий величавый Кремль с высокими башнями, золоченые маковки церквей и соборов, нарядные боярские терема. А что за чудо-крепости опоясывают Кремль!

– То стена Великого Посада, – тыча перстом, поясняет пареньку Афоня. – А то Белый город. Глянь, какие башни. Крепость сию знатный мастер Федор Конь возводил… А перед нами – Скородом, либо же Деревянный город. В нем боле тридцати башен. Поставили Скородом, почитай, за один год.

– А сколь садов, сколь мельниц! – зачарованно воскликнул Никитка.

– Велика Белокаменная, – кивнул Афоня. – Одних храмов, сказывают, сорок сороков.

– А благовест заупокойный, – перекрестился Кар-пушка.

Колокола кремлевских и слободских звонниц гудели тоскливо и заунывно. Побрели к Скородому – мощной деревянной крепости на высоком земляном валу. Перед валом – глубокий водяной ров. Бревенчатая стена в три добрых сажени. В стене тридцать четыре стрельни с проездными воротами и около сотни глухих башен; стрельни нарядные, в четыре угла, обшитые тесом. На стенах и башнях грозно поблескивают бронзовые пушки.

У Яузских ворот стояли стрельцы с бердышами; разморило на солнышке, скучно зевали.

– По какой нужде, милочки? – спросил один из служилых.

– За царевой милостью, батюшка, – отвечал Семейка. – Оголодали в деревеньке.

– А-а, – кисло протянул стрелец. – И на Москве не слаще. Без мужичья тошно. И че претесь?

Лицо стрельца стало злым, но в ворота пропустил. Селяне зашагали Яузской слободой. А заунывный благовест все плыл и плыл, мытарил душу.

Из узкого кривого переулка выехали встречу три подводы. На подводах сидели возницы в смирной ⁶одеже. Из-под рогож торчали босые ступни. Селяне перекрестились.

– На погост, – вздохнул Семейка. – Однако ж без родичей.

– То божедомы из Марьиной рощи, – догадался Афоня, не раз бывавший и живший в Москве. – В Убогий дом покойничков повезли… А вон, глянь, еще подвода… Еще! Да что же это, господи!

Угрюмо в слободе. Тусклые, серые лица; унылые, тягучие песнопения из храмов.

Чем ближе к Белому городу, тем гуще толпа по дороге.

Все тянутся на Великий посад: нищие и калики перехожие, блаженные и кликуши, мужики из деревень и слободской люд; бредут с пестерями, сумами, кулями.

– К царевам житницам, – молвил Афоня. – Айда и мы, мужики.

– Не торопись, оглядеться надо, – степенно сказал Семейка. – У тебя на Москве есть знакомцы?

Бобыль призадумался.

– Знавал одного старичка, с Болотниковым к нему заходил. Занятный дед. Да вот не помер ли.

– Веди, Афоня. Авось здравствует. Далече?

– На Великом посаде, в Зарядье.

Не доходя Знаменского монастыря свернули в заулок, густо усыпанный курными избенками черного тяглого люда. Шмоток ступил к покосившемуся замшелому срубу, ударил кулаком в дверь, молвил обычаем:

– Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас, грешных!

– Входи, входи! – раздался из избушки молодой голос.

Афоня с Семейкой вошли в сруб. За столом, при сальных свечах, сидели двое стрельцов в лазоревых кафтанах. Рослые, молодцеватые; потягивали бражку из оловянных чаш. Семейка покосился на Шмотка. Привел же, баламут! Афоня приставил посох к стене, снял шапку, перекрестился на Богородицу.

– Хлеб да соль, служилые. Здоровья вам.

– С чем пожаловали? – спросил лобастый русокудрый детина.

– Ты уж прости, служилый, коль трапезе помешали. Живал тут когда-то дед Терентий. Из кожи хомуты выделывал. Не ведаешь ли?

– Как не ведать, – усмехнулся детина. – То мой отчим.

– Отчим? – всплеснул руками Афоня. – Так у него мальчонка Аникейка был. Ужель ты?

– Я самый. Аникей Вешняк.

– Вот радость-то, осподи! – воссиял Шмоток. – Экий ладный да пригожий. А меня не признаешь, Аникей? Я с твоим отчимом три года жил.

– Афоня Шмоток?

– Афоня! – и вовсе возрадовался бобыль.

Шагнул к стрельцу, облобызал. Вешняк позвал мужиков к столу.

– Да мы тут не одни, – кашлянул в бороду Семейка.

Стрелец вышел из избы, подпер крутым плечом дверной проем, рассмеялся

– Всей деревней… Уж не за хлебом ли снарядились?

– За хлебом, служилый.

Детина приметил среди толпы синеокую женку, подмигнул:

– И ты к царю, пригожая?

Василиса не ответила, опустила глаза.

– Да ты не пужайся, Аникей. Мы ненадолго, – сказал Афоня.

– А чего мне пужаться? – весело молвил детина. – Места хватит. Глянь на пустые избы. Заходите и живите с богом.

– А где ж хозяева? – спросил Семейка.

– Господь прибрал. Мор на Москве, православные.

Ночь.

Над боярским подворьем яркие звезды. Серебряный круторогий месяц повис над звонницей Ивана Великого. Караульный, блеснув секирой, рыкнул гулко и тягуче:

– Погляды-ва-ай!

– Посматрива-ай! – вторит ему дозорный с боярской житницы.

Внизу застучали деревянными колотушками сторожа и воротники, свирепо залаяли цепные псы.

Настороже боярская усадьба, лихих пасется. Время лютое, что ни ночь, то разбой.

Не спится, не лежится на пуховиках князю Василию. Кряхтя, облачается в шубу, берет слюдяной фонарь и тихонько спускается из опочивальни на красное крыльцо. Дебелый, скудобородый, подслеповатый, чутко ловит ухом перекличку сторожей. Бдят, неслухи! Но все едино веры им нет. Поорут, поорут да и спать завалятся. Что им княжье добро, не свое, душу не тяготит.

Постоял, послушал и зашагал по усадьбе. А усадьба немалая: кожевни, портняжьи избы, поварни, хлебни, пивные сараи, житенные амбары, конюшни, погреба… Велик двор, успевай доглядывать.

Проходя мимо людской, остановился; за волоковым оконцем тускло мерцал огонек, доносились приглушенные голоса холопов. Василий Иванович прикрыл полой шубы фонарь, прилип к оконцу.

– …Боярин-то из Троицы прибыл, а хоромы пограблены. Все снесли, малой толики боярину не оставили.

– Так ему и надо. Холопей забижал.

– От Сицкого тоже сошли. Сто четей хлеба уволокли.

– Этот, бают, и вовсе дворовых не кормил.

– А нас кормят? Едва ноги волочем.

– Бежать надо, робя. Аль подыхать?

– Куда, Тимоха?

– На южные окраины, к севрюкам. Там, чу, жизнь сытая.