судят за нарушение прав человека?

А парижские коллеги были не виноваты. Ведь французские, да и мировые средства массовой информации ни единым словом не обмолвились о процессе в Страсбурге. Нужен ли более убедительный пример двойных стандартов? Если бы дело касалось СССР или КНР, подняли бы шумиху о «репрессивных режимах». Ну а неприятные факты об Англии лучше замолчать. У западных медиа доныне есть свои кураторы наподобие агитпропа ЦК КПСС.

Я вернулся в Париж и отправился с женой в обратный путь. Но пропустил нужный поворот и вместо Кале оказался в Дюнкерке. Понял, что на английский паром опоздал, да и на французский надо поторапливаться. Вдруг рядом остановилась машина с лондонским номером. «Вижу, вы заблудились. Езжайте за мной, земляки!»

Мы радостно пристроились за новым знакомым и вслед за ним въехали на паром. «Ну наконец-то мы дома! — воскликнул он. — Пойдемте в паб, выпьем по кружке «Гиннеса»!» Отметив сорт пива и рыжую шевелюру, я спросил: «Вы, наверное, ирландец? Что вы думаете о процессе «Ирландия против Великобритании?» Спутник действительно оказался из Белфаста. Но о Международном суде в Страсбурге впервые услышал от меня. Вот, оказывается, каков он, наш мир, с его «свободой распространения информации»!

В завершение еще один житейский эпизод. Пока мы плыли во Францию от Дувра до Кале, моя жена знакомилась с беспошлинным киоском на пароме. Французская парфюмерия продавалась тут в полтора раза дешевле, чем в Лондоне. И она то и дело выходила ко мне на палубу, просила понюхать то один, то другой свой палец, чтобы оценить аромат.

В конце концов жена выбрала себе четыре флакона духов, но перед тем как заплатить, засомневалась: ведь едем-то мы в Париж! Вдруг там наткнемся на какую-нибудь распродажу? Или в советском Торгпредстве есть кооператив с особо низкими ценами? Тогда она стала допытываться: будет ли такой же паромный киоск на обратном пути? Не закроют ли его на учет? Не изменится ли ассортимент? Услышав отрицательные ответы, жена решила взять духи при возвращении.

Паром был точно таким же. Киоск тоже. Но цены на парфюмерию в полтора раза выше. Оказалось, из Дувра мы плыли на английском пароме, а обратно на французском. Поэтому на нем продавали со скидкой не французские, а английские товары — виски, фарфор Веджвуд, твидовые пиджаки. Это огорчило мою жену еще больше, чем меня двойные стандарты западных средств массовой информации.

Мои младшие коллеги постсоветского поколения часто жалуются на попытки властей как-то регламентировать их журналистскую деятельность, расценивая подобное внимание к себе как посягательство на свободу слова. В связи с этим хочу поделиться личным опытом, рассказать, какие правила и ограничения существовали для иностранных журналистов в Китае 50-х, в Японии 60-х и Англии 70-х годов.

Жаловаться на то, что в моей первой зарубежной стране такие нормы поведения отличались особой жесткостью, было бы несправедливо: ведь социалистический Китай в точности скопировал их у Советского Союза. Все встречи, интервью и поездки по стране полагалось осуществлять только через отдел печати МИД КНР. Без его ведома и согласия китайские граждане были не вправе вступать в контакт с иностранными корреспондентами.

Наряду с минусами такой порядок имел и плюсы, ибо позволял перекладывать на китайцев всю организационную работу. Например, пишу письмо: хотел бы поехать в Шанхай, чтобы на примере текстильного короля Жун Ижэня и других крупных капиталистов рассказать о мирном преобразовании частной промышленности и торговли. Через пару недель отвечают: можно ехать. На вокзале меня встречает местный чиновник с расписанной по дням и часам программой.

Но ведь не о всякой теме можно дать заявку заранее. Газете нужны отклики и на злободневные события. Помню, среди первых лауреатов Международной ленинской премии мира был назван президент Академии наук КНР Го Можо. Мне позвонил редактор отдела и сообщил: по указанию «с самого верха» я должен передать в номер интервью с Го Можо. Дело было в пятницу, а отдел печати МИД обещал организовать такую встречу лишь в понедельник.

В отчаянии я решил нарушить правила и без предупреждения приехал к лауреату домой (благо, не раз бывал на приемах в его особняке). Интервью получил. Благодаря пятичасовой разнице во времени оно успело в очередной номер «Правды». Назавтра его перепечатала китайская и мировая пресса. Но мидовцы все же сделали по этому поводу замечание не только мне, но и Го Можо, несмотря на его высокий пост.

А однажды все произошло наоборот. Премьер Чжоу Эньлай как-то посетовал, что у него постоянно просят интервью представители зарубежной прессы, но среди газетчиков ни разу не было советских журналистов. Воскресным утром он неожиданно пригласил к себе меня, одного известинца, корреспондента «Комсомолки» и поинтересовался: не хотим ли мы задать вопросы главе китайского правительства?

Зная, что я китаист, Чжоу Эньлай не раз обменивался со мной репликами на правительственных банкетах, дал мне китайское имя О Фучин, выбрав для этого три иероглифа, означающие «министр европейского счастья». На аудиенции он прежде всего обратился именно ко мне.

Я решил спросить, каковы у Пекина шансы занять свое место в Организации Объединенных Наций. Но от волнения с трудом подбирал китайские слова и упростил фразу весьма неудачно:

— Когда же КНР вступит в ООН?

Чжоу Эньлай изменился в лице.

— Странно, что представитель такой уважаемой газеты, как «Правда», задает столь некорректный вопрос. Китай — один из учредителей ООН. И мы ведем речь не о том, чтобы вступать, а о том, чтобы восстановить наши законные права, которые узурпировал свергнутый режим Чан Кайши.

Мне стало стыдно за свою оговорку. Но тут вошла запыхавшаяся Гун Пэн — заведующая отделом печати МИД КНР, которой все мы адресовали просьбы о встречах и поездках.

— Ничего себе, кураторша прессы — приходит к премьеру последней, — шутливо пожурил ее Чжоу Эньлай.

— Ничего себе премьер — не извещает МИД, что хочет встретиться с советскими журналистами, — парировала Гун Пэн.

Такой приятельский, даже фамильярный тон общения с главой правительства, видимо, объяснялся тем, что Гун Пэн работала с Чжоу Эньлаем в Чунцине, когда он был представителем компартии при гоминьдановском руководстве (по слухам, у него тогда был роман с этой очаровательной женщиной).

Попав после Китая в Японию, я поначалу наслаждался вседозволенностью контактов и свободой передвижения. Однако иной раз возникала и ностальгия по временам, когда можно было перекладывать на МИД практическую подготовку моих поездок. А решать организационные вопросы с японцами для иностранца дело непростое.

Был убежден, что в Англии, которая слывет колыбелью западной демократии, никто не будет регламентировать мое перемещение по стране. Но, как выяснилось, ошибался. При любом выезде из Лондона дальше, чем на 35 миль, я должен был за трое суток представлять в отдел печати МИД нотификацию с подробным указанием маршрута и мест ночлега. Причем сотрудники Особого отдела Скотланд-ярда имели обыкновение незадолго до полуночи являться по указанному адресу для проверки.

Однажды летом мы с женой поехали в знаменитый Шервудский лес, где по преданию разбойничал Робин Гуд. По туристскому справочнику заказали номер в семейной гостинице. Уже легли спать, когда в дверь постучала перепуганная хозяйка и сказала, что за мной пришли из полиции. (Страну тогда терроризировали взрывами ирландские боевики.) Я спустился и предъявил документы.

— А где женщина, с которой вы приехали?

— Моя жена уже легла в постель. Вот ее паспорт.

— Попросите ее одеться и спуститься вниз. Мы должны удостоверить ее личность.

— Получается, что в вашей стране Скотланд-ярд стал полицией нравов — проверяет, со своей ли женой иностранный журналист путешествует, — усмехнулся я.

Ночные посетители сделали вид, что не поняли юмора.

Знакомые англичане не только не знали о нотификациях и полуночных визитах, но и отказывались верить, что такое возможно на родине Великой хартии вольностей. Один богатый шахтовладелец однажды