английская семья готова идти на любые жертвы.

Приоритет домашнего очага в жизненном укладе — одна из английских традиций. Еще перед началом Второй мировой войны Британия располагала лучшим жилым фондом в Западной Европе. Две трети английских семей являются собственниками жилищ. Пятая часть живет в муниципальных домах (в первые послевоенные годы лейбористы подняли эту долю до тридцати процентов, но нынче она упала до двадцати). И лишь каждая седьмая семья (пятнадцать процентов англичан) арендует квартиру у домовладельцев. Число их, судя по всему, будет и дальше сокращаться.

А традиционный уклад «двухэтажной Англии» делает малоперспективной идею строить на месте трущоб «лондонские Черемушки».

Во время «холодной войны» большинство наших журналистов, а тем более дипломатов, работавших за рубежом, всячески уклонялись от публичных дискуссий. Куда спокойнее наблюдать, как на экране оппоненты атакуют твоего соотечественника, и назидательно рассуждать, что в данном случае можно было бы ответить удачнее.

Но мой журналистский кураж побуждал меня идти на риск и принимать вызов. Хотя я знал: если зовут выступать по телевидению или перед ответственной аудиторией, значит, для меня припрятана какая-нибудь «дохлая кошка» вроде арестованного диссидента или чекиста, переметнувшегося на сторону Запада.

После нескольких удачных выступлений меня стали довольно часто приглашать в престижные публичные школы, а также в колледжи Оксфорда и Кембриджа. Секретарь парткома посольства был в восторге, рапортуя в Москву «об успехе нашей внешнеполитической пропаганды». В действительности же я был нужен «фабрикам джентльменов» просто как живой большевик, в полемике с которым будущие консерваторы могут отточить свои молодые зубы.

Однажды меня даже пригласили выступить в палате общин, перед членами комитета по международным делам. Когда я увидел под сводами Вестминстерского дворца три дюжины депутатов, первая мысль была о том, как разбить лед отчужденности и придать разговору человеческую тональность.

Попросил разрешения начать с китайской притчи. Однажды единственная женщина, оказавшаяся среди собеседников Конфуция, спросила его: «Почему мир так несправедлив? Когда мужчина совершает супружескую неверность, его престиж в обществе растет. А если это же сделает женщина, ее все порицают».

Конфуций взял чайник и стал молча разливать чай. «Почему же ты молчишь, учитель?» — «А я уже дал тебе ответ, причем наглядный. Из носика чайника я наполнил шесть чашек. Это нормально. Но можно ли из шести чайников лить чай в одну чашку? Было бы противоестественно».

Депутаты засмеялись, а я продолжал аналогию: «Когда одного парламентария терзают вопросами три дюжины журналистов — это обычное дело. Но если три дюжины таких профессиональных полемистов, как вы, возьмут под перекрестный огонь одного-единственного газетчика, получится негуманно…»

Атмосфера разрядилась, я начал отвечать на вопросы. Потом сказал: «Наш поединок проходит в неравных условиях: вы — верхом, я — пеший, то есть вы говорите на родном языке, а я скован своими лингвистическими возможностями, вынужден рассуждать примитивнее, чем мог бы. Справедливее будет полемизировать на китайском или хотя бы на немецком.

Я, конечно, блефовал. Но правильно сделал ставку, во-первых, на стойкое неприятие англичанами каких-либо языков, кроме своего, а во-вторых, на их приверженность спортивной этике. Хлынула волна комплиментов по поводу моего лондонского произношения, и разговор завершился на дружеской ноте. Помогли Конфуций и английское чувство юмора.

Чтобы понять и объяснить душу другого народа, полезно сравнивать его с соседями. Желая нарисовать психологический портрет японцев, я противопоставлял им китайцев. А ведя речь об англичанах, сравнивал их с французами.

Примечательно, что именно отличия двух островных народов от континентальных соседей как бы роднят их между собой. С одной стороны, изощренность китайских и французских поваров, с другой — простота и натуральность японской и английской кухни. С одной стороны, прямолинейная помпезность китайских и французских регулярных парков, с другой — стремление японских и английских садовников облагораживать природу так, чтобы вмешательство человека не было заметным. С одной стороны, расчерченные по линейке Пекин и Париж, с другой — хаотичность Токио и Лондона, ибо, по местным представлениям, город должен расти, как растет лес.

Еще одна общая черта японцев и англичан: считать, что они у себя на островах — это одно, а континент — уже нечто другое. Классический заголовок в «Тайме»: «Туман над Ла-Маншем. Европа изолирована».

Прожив пару лет среди англичан, незаметно для себя начал думать как они: «Туземцы начинаются с Кале». Мол, там, на континенте, хуже, чем дома: ездят по неправильной стороне дороги, едят «континентальный завтрак» (ни тебе яичницы с беконом, ни овсяной каши, только кофе с рогаликом).

В 1978 году, перед завершением пятилетней работы в Лондоне, у меня появился шанс съездить с женой на пару недель в Париж. Мои давние знакомые в Северной Ирландии — активисты Ассоциации борьбы за гражданские права — сообщили мне, что Международный суд в Страсбурге принял к рассмотрению иск Ирландской республики против Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

Дублин инициировал судебный процесс против Лондона, обвинил британские власти Ольстера в нарушении статей 2-й и 9-й Европейской конвенции о правах человека, запрещающих превентивные аресты, пытки и жестокое обращение с заключенными.

Поскольку Лондон вечно упрекает всех, и прежде всего Москву, в нарушениях прав человека, процесс в Страсбурге являлся поистине кладом для советской пропаганды. Так что мое предложение съездить туда из Англии было охотно принято руководством «Правды».

Мне предстояло проехать за рулем из Лондона в Париж по маршруту д'Артаньяна, только в обратном направлении: сначала до Дувра, там погрузиться на паром до Кале, а оттуда, по автостраде, до Парижа.

Съехав с парома, надо было продолжать путь уже по правой стороне. В потоке это нетрудно. Но сворачивая с главной магистрали в переулок, я всякий раз инстинктивно выезжал на левую сторону. А водители-французы относились к иностранцу иначе, нежели в Лондоне, где все останавливались, чтобы новичку было легче найти верный путь. Тут же каждый раздраженно сигналил, крутил приставленным к виску пальцем, нахально «подрезал», напоминая московские нравы. Добравшись до Триумфальной арки, я вынужден был пять раз объехать вокруг нее, ибо никто не уступал дорогу перед нужным мне поворотом.

Если за Ла-Маншем гражданская сознательность, законопослушность англичан порой раздражали, то во Франции я по ним скучал. В Англии научился терпеливо дожидаться своей очереди, пока продавец, официант или торговец газетами обратится ко мне с вопросом:

— Да, сэр. Что я могу для вас сделать?

Тут же можно сколько угодно стоять у окошка телеграфа или сидеть за столиком кафе, и никто не обратит внимания. Надо самому крикнуть:

— Гарсон! Два пива!

Но вот чем Париж может похвастать перед Лондоном, так это своим метро — одним из лучших в мире наряду с московским и токийским. К своему удивлению, я не увидел во французской столице элегантных женщин. (Они, наверное, просто не ходят по улицам и не ездят в метро.)

Оставив жену и машину в Париже, я ночным поездом добрался до Страсбурга. Поскольку ирландская проблема и реалии Ольстера, этой английской Чечни, растянувшейся на века, были мне хорошо знакомы, я начал регулярно передавать в Москву репортажи с судебного процесса «Ирландия против Великобритании».

Не прошло и трех дней, как ко мне из Парижа примчалась толпа советских журналистов — телекомментатор Георгий Зубков, представители ТАСС, АПН, собкоры центральных газет. Оказывается, московское начальство дало им взбучку: что же вы хлопаете ушами и не рассказываете о том, как Англию