видишь ли, не пригодился. Слишком хорош оказался этот Ласковый для нашего мира. Вот и свезли сюда нас, то есть, предков наших, самых первых здесь людей. Хотя те, кто нас сюда свозил, людьми нас совсем не считали. Мутантами звали, понимаешь. Недочеловеками. Да… Среди прочих прибыли на первом поезде и мои родители. Там же, наверху, не особенно разбирали, у кого рука-нога лишняя, у кого во рту зубов три ряда, а кто просто мысли чужие читать умеет – всех собрали, посадили в поезд – и сюда, за сто первый километр в глубину, на запасной – на случай атомной войны – стадион, подальше от глаз мировой общественности. Олимпиада у них, понимаешь ли, восемьдесят!.. Ррродители? Сколько ж ррраз тебе одно и то же рррассказывать? Не надоело еще? Что ж, мне не жалко, могу и повторррить. Да, я, наверное, единственный такой здесь, кто своих родителей знает. Особняком они поселились, отдельно от остальных, особняком и жили. В этой как раз пещерке. Так и дожили, тихо и мирно, до второго прибытия. Как раз примерно тогда я и народился. Не стали они меня в стадо общее, к молодняку, отдавать. Тогда уже все общее было, и женщины, самки, по-вашему, и дети… Нас, мое поколение, выношенное и рожденное под землей, в шутку нарекли детьми подземелья. Говорят, была когда-то такая книжка. С каррртинками… А вот таких, как ты, Глагл, звали уже внуками андеграунда. Ан-дег-ррра-ун-да, понял? Впрочем, это я опять куда- то не туда… Да, короче, все дети тогда уже были общие. А меня вот родители оставили, решили сами воспитывать. Они у меня учителями раньше были, преподавали… сейчас… в сто сорок второй средней школе (ты же любишь крррасивые слова) математику и историю. Математика – это счет. Ррраз, два, тррри, много. Молодец! А история… Нет, боюсь, сейчас не объясню… Родители меня и воспитали. Знания, так сказать, передали. Только толку мне от них, от знаний этих… Твои ррродители? Ну ты спросил! А я почем знаю? Да кто угодно! Может, старый Ауэрман с одноногой Верой. Что дергаешься, страшно стало? А может и я сам. А что? Тут, сам понимаешь, ррразвлечений мало. Только есть да ррразмножаться. Пррричем, есть-то особо нечего… Да какая, в конце концов, разница! Родился ведь как-то, вот и славно. Вот и хорррошо… На чем я?.. Да, значит, второй поезд… На нем тоже люди приехали. В большинстве своем, чернобЫльскими они себя называли. Они же и статУю резиновую привезли, вокруг которой вы теперь пляски свои устраиваете. Да, этого вашего Ласкового Ми… Только они говорили, что у них там, наверху, свой Лаковый Ми остался, живой, но тоже богом отмеченный. По прррозвищу Горррби. Нет, наверху – это не в царстве небесном, а просто на том свете. И даже еще проще – там, где свет. А что касается этой статУи резиновой…

– Ой, нехорошо так говорить! – не выдерживает Глагл. На всякий случай он чуть-чуть отодвигается от Учтителя и прикрывает ладонью криво сросшуюся быковку. – Непррравильно! Он, Ласковый Ми, все грехи наши на себя принял, а все равно в царство небесное вознесся… Прямо на глазах… Прямо… – и втягивает голову в плечи.

Рука Учтителя возникает рядом с Глаглом, но не делает больно, а только легонько треплет по плечу. Ласково.

– Дурррачок!

Он-то, может, и вознесся, только мы все из-за него под землю спустились. Так спустились – дальше некуда! Ну, да мы что-то все не о том… Да, было и третье прибытие. Я тогда уже большой был. Вот, как ты сейчас… Только я к поезду не пошел. Не знаю почему, испугался вдруг чего-то. Может, гудков, они громкие такие были, долгие… А вот родители – они пошли… Пошли, а назад так и не вернулись. И не нашел я их потом. Там много чего, на перррррр… извини… в общем, там, куда поезд приходит, много чего осталось, но вот родителей своих я там не смог найти. Может, раньше кто утащил, а может… черт его знает… А в живых тогда остались немногие. Только молодняк, те, что ходить не могли, умные и осторожные, вроде меня, да те, кто еще раньше успел умом двинуться. Ну и такие, как старый Ауэрман, конечно, тоже сбереглись, что с ними станется… Какие? Ладно, подрррастешь – узнаешь… Никого не привез третий поезд. Из людей – никого. Только скорррбь и стрррадание, как сказал бы этот божий пасынок. Подпасок душ человеческих… А теперь, если, конечно, Ауэрман не врет, ожидается четвертое прибытие… Одного я не пойму – как ему удается определять время прибытия? Без приборов, без ничего. Рельсы он что ли слушает? Или как? Нет, вот я бы, допустим, смог, меня еще родители научили. Отец, когда к поезду уходил, сказал «Смотри-ка, вроде пока все сходится» и отдал мне свои… Кстати, ты еще помнишь, что такое время?

Глагл помнит.

– Вррремя– это абстрррактная категорррия. Ее надо оперррировать.

– Ну… В целом, верррно. Только не ее, а ею. А если уж ее, то не оперррировать, а измерррять. Для этой цели служат часы.

– Ча… Сы… – произносит Глагл и фыркает. – Плохо-слышать! Пусть лучше «кое-что», так лучше- слышать.

– Крррасивее звучит? – Учтитель смеется. – Ладно, пусть будет кое-что. Только на будущее учти…

– Учтитель, а покажи мне еще раз кое-что! – просит Глагл.

Учтитель, наверное, и сам бы предложил, просто Глаглу не терпится. И Глагл чувствует, что Учтителю это нравится. И тогда он говорит:

– Пожалуйста.

– Сейчас…

Учтитель уходит куда-то в угол пещерки, долго и неторопливо что-то там перекладывает с места на место, чем-то скрипит. Потом возвращается назад и говорит ласково:

– Зажмурррь глаза. Ослепнешь.

– Глаз, – поправляет Глагл.

– Ну да, – соглашается Учтитель и проводит ладонью по костяному гребню на черепе Глагла. – Все равно зажмурррь…

Но Глагл не хочет зажмуриваться. Он хочет видеть. И он видит кое-что.

– Вот, – говорит Учтитель. – Занятная вещица, но в наших условиях, к сожалению, прррактически бесполезная. Прррактически… Только в крррайне ррредких случаях…

– Почему?

Учтитель неспешно и обстоятельно объясняет Глаглу, что часы, вообще-то, по замыслу своему предназначены для определения времени, вот только время в данной местности ведет себя не лучшим образом. Неадекватно, так сказать, ведет себя. Непррравильно. Идет, конечно, но уж очень медленно. «Как Кентенок? – уточняет Глагл. – Ну тогда… Когда он в Прыжковую Ямку свалился и переднюю слабую ногу себе сломал…» Что ты! – Учтитель смеется. – Горрраздо медленнее! А должно идти быстро, лететь почти… Глагл спрашивает, а как это – определять время? Учтитель пытается объяснить. Честно пытается. Видишь вот эти точечки? Их двенадцать. «Ох, – снова перебивает Глагл. – это даже больше семи?» Намного. А эти две палочки, видишь, одна побольше, другая поменьше – это стрелки. А вот еще, сюда смотри, видишь вот эти пять буковок? «Где, где?» – вскрикивает Глагл и склоняется к Учтительской ладони, на которой лежит кое-что. Да вот же! Вооот они, совсем маленькие… Это слово. Тут написано: «Слава». Так называется кое- что… И меня так тоже когда-то называли. Мои родители… «А разве могут Учтителя называть так же, как кое-что?» – думает Глагл. «А разве могут Учтителя называть так же, как кое-что?» – спрашивает Глагл. Могут… Ты видишь все эти точки, буковки и стрелки, потому что они фосфоррресциррруют. «Фосфоррресциррруют… – задумчиво повторяет Глагл. – Ой, а зачем они сейчас вместе? Эти… стрррелки…» А вот это и есть тот самый редкий случай! Ррредчайший. Когда обе стрелки, и большая и маленькая, сходятся вместе и при этом показывают точно вверх, это значит – скоро придет поезд. По крайней мере, в прошлые прибытия все было именно так. Посмотрррим…

– А можно мне подержать? – просит Глагл.

– Деррржи. Только осторррожней!

Глагл берет из рук Учтителя кое-что. Кладет себе на ладонь. Кое-что чуть-чуть прохладное. И очень гладкое. Его хочется лизнуть.

Глагл подносит кое-что к лицу, но не лижет, а просто видит его. И не только его. Если долго не закрывать глаз и видеть как кое-что светится зеленым цветом, можно увидеть свои пальцы. Тоже слегка зеленые и такие странные… А потом и всю ладонь. И что-то еще, непонятное, подвижное, на верхней, прррозрррачной, стороне кое-чего. Когда Глагл наклоняется к нему, это непонятное тоже приближается. Только его очень плохо видно. А еще можно… Глагл резко подносит кое-что к лицу Учтителя.

– Пррридурррок! – кричит Учтитель. Он хватает Глагла за руку, кое-что исчезает. Глагл в испуге