пищалка – не умеет. Она тихонечко попискивает и Глагл идет за ней. Никто не может услышать, так тихо идет Глагл. Только старый Ауэрман слышит иногда, так ведь на то у него и ракушки.
Зачем пищалки пищат? Молчали бы – попробуй тогда их поймать. Глупые. Глагл тоже был глупым. Раньше, пока не познакомился с Учтителем. Теперь Глагл умный. Он выследит пищалочье гнездо и возьмет там много пищалок. И не только чтобы их есть… Глагл улыбается. Раньше он совсем не умел улыбаться, Учтитель научил его. Сначала приходилось растягивать губы пальцами, потом они стали растягиваться сами. И только совсем потом Учтитель научил его радоваться, когда улыбаешься.
Пищалка довела Глагла до самой Сев Трибуны. Там, под сломанной скамейкой нашлось небольшое гнездо из гнилых тряпочков. Когда Глагл пошарил в нем, пищалки стали с громким писком разбегаться кто куда. Глагл успел схватить много: трех маленьких и парочку покрупнее. Всем, кроме одной, он придавил пяткой хвосты, чтобы не убежали, а последнюю, самую мелкую, начал не спеша поедать. У пищалок вкусненькое мясушко. Только голову лучше сразу выбрасывать: непонятно как, но откушенная голова еще долго не умирает и пищит в животе, негромко, но все равно неприятно. Глагл съел трех маленьких и наелся. Двух крупных он связал хвостами и повесил себе на шею. Ведь Глагл
Он не ошибся. Рядом по наклонной гранитовой стене тек слабенький ручеек. Вода в нем оказалась на вкус совсем плохой, но Глагл все равно лизнул пару раз. Вода – это дар Ласкового Ми, его нужно принимать с радостью. Глагл лизнул еще разок и улыбнулся снова, чтобы Ласковый Ми почувствовал его радость. Гранит был мокрым и шершавым, как… Как Станкин язык.
…Вот теперь, когда есть и пить уже не хочется, можно пойти к самкам. К самкам, правда, можно всегда, вот только Глагл хочет именно к Станке. Вообще-то и к Станке можно всегда, просто с парой пищалок это намного безопаснее.
Плохо только, что самки обитают в Глубинке, и чтобы попасть туда, Глаглу придется пройти через ЗонаА. А в ЗонаА можно встретить старого Ауэрмана, что плохо, да и всех остальных тоцких выродков, что тоже не слишком хорошо.
Старого Ауэрмана всегда слышно издалека. Вот как сейчас – чуть ли не через всю Эскападу можно пройти, не думая о дороге, просто на голос. Голос громкий, грохочет, как камни при обвале, заполняет собой всю ЗонаА от самого пола и до самого… что там у нее сверху? И как он умудряется все слышать, когда так вот кричит? Однако умудряется же.
Глагл двинулся по дальнему междурядью ЗонаА, стараясь идти как можно тише. Он встал на цыпочки и даже слегка придушил пищалок, чтобы не запищали ненароком. По дальнему междурядью безопаснее: все выродки обычно сбиваются в стадо внизу, поближе к старому Ауэрману. Сидят, слушают… Как будто понимают что. Только это
– И получается, что да, так и есть: первое кольцо – оно Кольцо Веры, – орал старый Ауэрман. – Эй, кто это мне тут гыкает? Это ты что ли, Бронто удумал мне тут гыкать? Ша, дурак! Ты, небось, дурною башкой своей подумал, что я про ту Веру говорю, которая об одной ноге? Ну, ту, что от остальных самок отбилась и теперь у вонючего баракчика обитается. А? Про нее подумал, ведь правда? Ну гыкни еще разок, если правда… А, то-то же! Вот я и говорю – дурак! Вот как раз таким как ты и хрен достанется царство небесное. Или божье, если плюнуть на синодальный перевод… Я про веру другую говорил, святую да непорочную. Ту, что в сердце человеческом живет-поживает и наполняет его теплом и ласкою. И это кольцо, которое Веры, из всех колец есть самое главное. Хотя все кольца так или не так по-своему главные, а такое, чтобы неглавным было, еще попробуй найди-сыщи, но ша! Кольцо Веры все ж таки чуточку главнее других будет, ибо когда спросили Ласкового Ми: «Скажи нам, Ласковый наш и Великий, блажен ли кто верует? И правда ли, что лишь верующий человек спасется, когда протрубит гудок архангельский – или там самарский – и наступит начало света?», он ответил только: «А как же!». Оттого и я говорю вам: верьте, дети мои униженные, оскорбленные! Надо верить. Причем быстро! Потому как чую я – грядет, ой грядет огненная колесница! Близится-приближается четвертое прибытие! А потом все – не успеешь сказать: ша! – как наступит полный армагеддон, а вместе с ним – начало света.
«Армагеддон… – подумал Глагл. – Совсем непонятно, но как хорошо-слышать! Не забыть бы…»
– И не останется в этом свете никого. Все умрут. Только те, кто успел поверить, может, унаследуют царство небесное, а может, и не умрут вовсе. Вот взять, к примеру, меня – три прибытия, смотри-ка, пережил – и хоть бы что. Потому как вера моя сильна оказалась. И оттого вновь говорю я вам, дети мои глупые, недалекие – верьте! – и не устану повторять эти слова снова и снова и так многожды-много раз – верьте, верьте, верьте! – и готов твердить об этом до тех пор, пока самый последний из сомневающихся не поверит и не возрадуется и не отдаст тело свое и душу бессмертную в сильные руки Ласкового Ми.
Тут старый Ауэрман внезапно замолчал, и сразу стало очень тихо. Глагл замер на месте, боясь пошевелиться. Он постарался даже не дышать, правда ничего у него не вышло…
Вдруг кто-то из выродков громко и протяжно застонал, заклокотал горлом, потом раздался звук, будто упало что-то. «Ага! – сказал старый Ауэрман. – Один готов…» и принялся дальше орать:
– Чую, чую я, дети мои блаженные, духом нищие, чую тех из вас, которые всем сердцем поверили Ласковому Ми. И душа моя оттого огромной радостью полнится-наполняется. Но чую я однако ж и тех, которые поверили не до конца, а только вполсердца. Больно и грустно мне за них, больно и грустно… Почему так случилось-приключилось, а? Почему? Может ты, Бронто, скажешь нам, почему так случилось? – старый Ауэрман снова замолк, ожидая ответа.
Глагл застыл на месте как та стеклянная сосулька, которая из земли растет неподалеку от пещерки Учтителя. Как раз на середине шага застыл, сильная нога на земле стоит, слабая – поднята. Так ведь можно долго простоять, прождать, пока Бронто ответит. У него ж и языка-то никакого нет. Если, конечно, новый вдруг не народился. А что, в тот раз… или даже в позатот… старый Ауэрман говорил, что случаются такие чудеса. Надо только верить сильно… Ох, скорей бы уже, а то на одной ноге долго не продержишься!
– Что молчишь? – заорал старый Ауэрман. – Думаешь, раз языка нет, так и отвечать не надо? Не-ет, все ответим! Вот наступит начало света и ответим тогда все. И есть у тебя язык, нет у тебя языка – перед Ласковым Ми все мы равны-одинаковы. Понял ты, глупенький? Говори! Впусти веру в сердце свое и говори. Говори как можешь!
Бронто страшно всхрапнул, потом снова привычно загыкал.
– Ну! – завопил старый Ауэрман.
– Гы, – тихонько ответил Бронто.
– А теперь два раза!
– Гы-гы, – еще тише сказал Бронто и заплакал.
– Да не хнычь ты, а запоминай, – почти человеческим голосом сказал старый Ауэрман. – Один раз «гы» – точка, два раза «гы», «гыгы» то бишь – получается тире. Понял? Теперь повторяй за мной. Две точки, два тире. Сначала «гы-гы», потом «гыгы-гыгы», повторяй!
– Гы-гы-гыгы-гыгы, – повторил Бронто и засмеялся.
– Во-от… А сказал ты сейчас, ежели обратиться к азбуке-морзянке, букву «Д». Которая – это если от морзянки перейти к кириллице да мефодьице – есть не что иное как «добро». Понял? И вот, значит, в этом разе мы и получаем, что второе священное кольцо Ласкового Ми – оно Кольцо Добра. Мало, ой мало, дети мои болезные, припадошные, просто сидеть-посиживать и верить не пойми во что. Надо еще, чтоб помимо веры добро в сердце было. А что есть добро? Скажи ты, к примеру, Янус, что такое из себя есть добро?.. Эй, куда ты? А ну, держать его!
Послышалась возня, чьи-то визги. Кто-то куда-то побежал. Кто-то обо что-то споткнулся и негромко заорал от боли. Кто-то довольно похохатывал. Таких было много.
– Держать, держать, не выпускать! – подбадривал Ауэрман. – Бегать-то мы все горазды. Пусть он нам скажет сначала, что такое добро. А не скажет, так мы ему таких отвесим… Мы ему харю набок-то свернем! Как одну, так и вторую. Будет потом всю жизнь сам с собой разговаривать. Ибо учил нас Ласковый Ми: добро, оно, конечно, должно быть, но быть-то оно должно с кулаками. Так что если кто…
– Мыфынки, – плаксиво заверещал Янус в обе своих луженых глотки. – Мыфынки, фынки…
– Что мыфынки? – удивился Ауэрман.
– Мыфынки. Довро – мыфынки. Фынки – довро.
– Так ты говоришь, что добро есть какие-то мыфынки?
