— А мне нечего думать, я все додумал.

— Так выскажитесь до конца, скажите, что вы додумали.

Быстров распахивает бекешу, ему жарко.

— Я не согласен с новой экономической политикой, — скороговоркой, глотая слова, быстро произносит Быстров. — Ленин плохо знает крестьянство, а вы поддерживаете его.

Шабунин невесело разводит руками.

— Ну, если вы не согласны с Лениным, нам остается только…

Шабунин хмурится, ему нелегко произнести то, что он хочет сказать.

— …исключить из партии, — договаривает Кузнецов.

— Да, исключить из партии, — подтверждает Шабунин, отворачивается от Быстрова и смотрит на Ознобишина. — Прошу голосовать.

И только тут Слава отмечает в своем сознании, что Шабунин во все время разговора с Быстровым неотступно наблюдал за ним.

«И должен был наблюдать», — думает Слава.

Ох, как ему сегодня не по себе! С какой радостью уклонился бы он от присутствия на сегодняшнем заседании, но у него не хватает мужества отказаться от осуждения Быстрова. Он не понимает, что именно мужество обязывает его участвовать в осуждении Быстрова.

Нет у Славы Ознобишина более близкого человека, чем Степан Кузьмич Быстров. С первых дней сознательной жизни Слава был единомышленником Быстрова. Быстров был его наставником в жизни, Быстров привел его в партию. Слава стал коммунистом, и это дало ему возможность близко увидеть Ленина, и даже не столько увидеть, как понять его во всем сложном многообразии и хоть как-то к нему приблизиться…

Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, дорог ты мне, но Ленин еще дороже, ты спутник в жизни, а Ленин сама моя жизнь…

Шабунин смотрит на Ознобишина, но и Быстров смотрит на Славу: предаст или не предаст?

— Прошу голосовать, — повторяет Шабунин.

Рука у Славы налилась свинцом, он не может отодрать ее от спинки стула, за которую держится.

Он не находит в себе мужества…

Не хочется, до боли в сердце не хочется голосовать против Быстрова, но тем более он не может голосовать против Ленина.

Прощай, Степан Кузьмич!

Слава понимает: подними он сейчас руку, он навеки простится с Быстровым, движением руки он навсегда сейчас определит свою судьбу.

— Прошу голосовать.

Все подняли руки. Поднял и Слава…

Быстров встал. Славе казалось, что смотрит он только на него одного, — боль, отчаяние, изумление светились в глазах Быстрова.

Слава тоже посмотрел на Быстрова.

Лицо Степана Кузьмича дернулось, жилка заиграла у него под глазом.

Слава все в себе стиснул, он не смел, не имел права распускаться здесь, перед всеми, закусил губу, опередил Быстрова, сдерживая себя, вышел из комнаты, побежал в уборную, накинул крючок на петлю и только тогда дал волю безутешному детскому плачу.

Домой он пришел измученный и потрясенный, отказался от ужина, ответил что-то невпопад Коле Иванову.

— Я пойду спать, — сказал он. — Что-то мне нездоровится.

Разделся, лег и сразу заснул, как всегда бывает с детьми после перенесенного горя.

И вот теперь видит перед собой Быстрова.

Степан Кузьмич сидит за столом и укоризненно смотрит на Славу.

«Предал?» — спрашивает его взгляд.

«Нет», — хочет сказать Слава и не может.

Так они и говорят друг с другом всю ночь: Быстров спрашивает и упрекает, а Слава молчит и этим молчанием ниспровергает Быстрова и утверждает себя.

Они сидят друг против друга, Слава на постели, Степан Кузьмич за столом, он то исчезает, то появляется вновь, и длится это до того самого момента, когда в окне возникает блеклое пятно рассвета.

Слава встает, никакого Быстрова в комнате, разумеется, нет, одевается, идет на кухню, находит на столе ломоть хлеба, садится на табуретку и жует, жует кислый ржаной хлеб, заедая этим хлебом свои горькие слезы.

С утра сочиняли инструкции — Ознобишин и Железнов об участии комсомольцев в весеннем севе, Ушаков о работе в школе; советовались, спорили, а потом то ли надоело писать, то ли просто устали, но Железнов сложил листки и воскликнул:

— А не пора ли нам пообедать?

Пошли домой, в общежитие.

Эмма Артуровна сидела у себя запершись, это значило, что обед она не готовила, до нового пайка ребятам предстояло перейти на самообслуживание.

Хлеб у Славы в комнате на подоконнике, Железнов принес из своей светелки котелок с вареной картошкой, обедали у Ознобишина, макали картошку в соль и ели с хлебом, запивая холодным несладким фруктовым чаем.

Оторвал их от обеда дробный стук в дверь, точно кто-то стучал по двери палочкой.

Так оно и было. Дверь распахнулась, на пороге стоял парень в полушубке, он-то и постукивал кнутовищем, точно дробь выбивал на барабане.

— Зайти можно?

— Заходи, заходи, — пригласил Железнов. — Чего тебе?

Статный парень, сажень в плечах, круглая румяная физиономия, черные, резко очерченные брови, у самого носа родинка на левой щеке, насмешливая ухмылочка…

Слава узнал его.

— Ты из Дроскова?

— Из него самого.

Раза два видел Слава этого парня в укомоле.

— Ты ведь член волкомола, твоя фамилия…

— Кузьмин я.

— Заходи, заходи, — повторил Слава. — Есть хочешь?

— Тороплюсь, — сказал Кузьмин. — Я с лошадьми.

— Тогда говори, если торопишься, — сказал Слава. — Слушаем.

— Я за вами, — сказал Кузьмин, похлопывая кнутовищем по валенку, и повел подбородком в сторону окна. — Вона, лошади!

Слава, Железнов, Ушаков — все трое посмотрели в окно, в верхнюю не замерзшую часть стекла.

— Ух ты! — воскликнул Ушаков. — И выезд же у тебя.

Прямо перед окном стояли легкие санки с берестяным задком и две крепенькие и заметно норовистые лошадки.

— За мной? — встревожился Слава. — А что у вас там случилось?

— Да так бы и ничего, мобыть, — весело отвечал Кузьмин. — Дашка Чевырева послала, просила съездить, он, говорит, знает, я ему обещала, а он мне…

Даша Чевырева, одна из немногих комсомольских активисток, секретарь Дросковского волкомола, единственная в уезде девушка, возглавляющая волостную организацию…

Что он мог ей обещать? Слава не помнил. Да и неотложных дел в Дроскове тоже как будто нет…

— Что я ей обещал?

Кузьмин хмыкнул, родинка у него подпрыгнула, подмигнул.