легче, он во всем придерживается своих списков. Составил их раз и навсегда, кому положено, тому положено, а кому не положено, тому никогда и никакими силами не сдвинуть его с занятой позиции. В общем-то Сосняков прав, живет по законам классовой борьбы… Что-то звякнуло за окном, льдинка, должно быть, сорвалась. Как там ребята у амбара? Трудно предположить, что кто-нибудь позарится на общественный амбар, и все-таки спокойнее, что ребята присматривают за амбаром.

Он заспался, заспался… Нет, хозяева еще спят. За окном еще темно. Оделся, тихо вышел во двор, на улицу. Какая-то женщина несет ведра на коромысле. Откуда-то пробивается белесый свет. Прошел мимо церкви. Не так давно еще в ней венчали, крестили и хоронили князей Корсунских. Где они? Алешку застрелили, а княгини уехали.

На площади, за церковью, амбар. Недавно еще принадлежал здешнему лавочнику, а теперь общественный амбар граждан села Корсунского. Есть в селе и бедняки, и батраки, вконец обнищавшие крестьяне, и есть богачи, которые держат батраков, и сегодня этим нищим будет дано полное предпочтение. Ознобишин, полноправный представитель Советской власти, отдаст им предпочтение перед теми, у кого и хлеб, и скот.

По дороге встретились Левочкин и Плехов.

— Все спокойно? — Ознобишин позвенел в кармане ключами. — Сбегайте кто-нибудь за Жильцовым.

Село точно только и ждало этой команды — Жильцов еще не пришел, как площадь заполнилась народом. Пришли и старые и малые, мужики и бабы, старики и старухи, набежали ребятишки, только самые маленькие остались сидеть по избам.

Ох, до чего ж многолика деревня! И самое опасное, что пришли все. Слухи о том, что семена будут давать одним беднякам, еще накануне прошли по деревне, богатым мужикам нечего делать на площади, и, однако, тоже пришли.

Неспокойно на душе у товарища Ознобишина, но назвался груздем, полезай в кузов.

— Бочку, что ли, какую подкатите…

Из ближнего двора выкатили телегу, поставили перед амбаром.

Взобрался товарищ Ознобишин на телегу, осмотрелся.

— Товарищи… — даже как-то неудобно называть этих мужиков и баб товарищами, по возрасту он им в сыновья годится. Но не отцами же их называть полномочному представителю Советской власти. — Я уполномочен волостным исполкомом произвести у вас раздачу семян. Заранее предупреждаю: семян мало, выдавать будем только самым маломощным. Тем, у кого, по нашим сведениям, имеется возможность засеять свой клин из своих запасов, тем рассчитывать на помощь от государства не приходится. Поэтому, товарищи зажиточные хозяева… — не называть же кулаков кулаками? — вам можно разойтись!

На свою голову сказал — по толпе прокатился крик:

— Чего там, дели, поглядеть хотим на вашу справедливость!

Ознобишин предупреждающе поднял руку.

— Не торопитесь. Хотите стоять — стойте, к амбару все равно не подпустим. Отпускать будем по списку, каждому в свой мешок, а сперва проверим, взвесим, не много ли сгрызли мыши…

Подозвал комсомольцев, поставил перед дверями.

— Савелий Тихонович! — подал ему ключи. — Открывай.

Пахнуло пылью, мукой и будто вправду мышами.

— Человек четырех сюда…

Подвинули весы к дверям.

— Ну, давайте. Сколько должно быть, Савелий Тихонович?

Жильцов извлек из кармана засаленную тетрадь, заглянул в свои записи.

Рожь — восемьсот двадцать четыре пуда, овса — шестьсот одиннадцать, проса — четыреста…

— Подай-ка свои списочки!

Со списками Соснякова Ознобишин не расстается, вчера во время обхода он кое-что исправил, но совсем незначительно, эти списки и легли в основу при распределении.

Ознобишин повернулся к Соснякову, впрочем, тот не отходил от Ознобишина, никому не доверял, даже Ознобишину, боялся, как бы от его глаз не ускользнула хоть горсть зерна.

— Давай прикинем…

Нельзя никого обидеть, и нельзя не обидеть, обиженные будут, но пусть никто не упрекнет, не заподозрит представителя власти в пристрастии.

Ознобишин встал на приступок амбара.

— Тише!

Но можно и не взывать к тишине. Тишина воцарилась мгновенно, как только Ознобишин вышел из амбара, — хлеб-от не шутка, кому подфартит, тот обеспечен, посеет без хлопот, а кому-то искать, добывать еще…

— Зерно в целости, но на всех все равно не хватит. Мы тут прикинули. Выдаем безлошадным, беднякам и малоимущим. На женщин и детей по пуду…

— А мужики — умойся и оботрись?

— Мужики при детях!

— Значит, мужик уже не человек?

— Не хватит иначе, не хватит, мужики перебьются.

— Я предупреждаю: кто вздумает перемолоть семена на муку, или, упаси бог, продать, будем судить, наперед говорю, милости тогда от Советской власти не ждите. Да и не враги же вы себе…

Тишина.

— Мешки у всех при себе?

Тишина.

— Начнем, значит… Афонина… Афонина Татьяна, подходи. Пять пудов ржи и три овса!

Женщина в красном полушалке сделала шаг вперед, а Второй шаг сделала вся толпа, все разом, толкаясь и бранясь, кинулись в беспорядке к амбару.

На мгновение, всего лишь на одно мгновение замер Ознобишин: сметут! И ничто не остановит мужиков… Вот когда он пожалел, что не взял у Еремеева револьвер. Он не сумеет противостоять натиску, его сметут, и ничего от него не останется.

Еще секунда, и одичавшая толпа ворвется в амбар.

— Стойте! — закричал Ознобишин противным, визгливым, пронзительным голосом, вырвавшимся откуда-то из глубины, каким он еще никогда не кричал в жизни. — Еще шаг — и я выстрелю!

В левой руке у него список, а правая в кармане полушубка, у него мерзли пальцы, и он пытался согреть хотя бы одну руку, но поняли его иначе, в кармане оттопыривались варежки, а сгоряча что не померещится людям.

— Мужики! — крикнул кто-то в толпе. — Он чичас стрелит!

Кто-то споткнулся и будто рывком остановил всю толпу.

Парень в кавалерийской шинели выскочил вперед, выпятился перед телегой, на которой стоял Ознобишин, и принялся раздирать у себя на груди рубаху.

— Ну, стреляй, стреляй…

Вероятно, Слава чувствовал нечто подобное тому, что чувствовал Шабунин, когда с винтовкой в руках бежал по кронштадтскому льду.

Он вытащил руку из кармана.

— Больно ты мне нужен, — с презрением сказал Слава. — Не для тебя назначена твоя пуля.

Парень посмотрел на уполномоченного, шмыгнул носом и пошел прочь.

— Кто еще? — спросил Ознобишин, чувствуя прилив лихорадочной отваги. — Кто еще попытается?

Но пытаться не хотелось больше уже никому, и все, точно по команде, отступили на несколько шагов от амбара.

Ознобишин мотнул головой в сторону Соснякова:

— Выдавай, Иван. Афонина Татьяна. Пять пудов ржи и три овса.

На этот раз никто не помешал женщине в красном полушалке оттащить мешки с зерном от дверей.

Ознобишин выкликал фамилию, Сосняков вместе с другими ребятами отвешивал зерно, и мужик, потому