По всему уезду было в обычае ставить приезжее начальство на квартиру к тем, кто побогаче, — и начальству сытно, и кулаку обидно, Ознобишин не возражал, Васютиных лишний едок не разорит.

В избе чисто, светло, стол выскоблен добела, в горнице фикусы.

— Гостя к тебе привез, Лукьяныч.

Васютины в сборе — и хозяин с хозяйкой и все их девки.

— Милости просим.

Хозяин пожимает гостю руку, и гость, чтобы не обидеть, сам протягивает руку хозяйке, та обтирает ладонь об юбку, здоровается с гостем.

— Уж обеспечьте, — просит Жильцов. — Человек сурьезный, без дела не пожалует.

— А с каким делом? — вот что интересует и Жильцова и Васютина… С каким? Нажимать или просвещать? Усовещать или карать…

— Да с нашим превеликим удовольствием!

Васютин само радушие.

— Так я пойду?

— Будь спокоен, Савелий Тихонович.

Жильцов уходит. Васютин только взглянул на девок, и те ушли.

— Чичас соберем ужин.

— Нет, нет, — Слава отказывается. — Я сыт, разве стакан молока.

Наседать на начальство тоже нельзя, перебор хуже недобора.

Перед гостем ставят махотку с молоком, достают из стола початый каравай хлеба, нарезают толстыми ломтями.

Ах, что за блаженство свежий ржаной хлеб! Давно Слава не ел такого. Не хлеб, а пряник!

А хозяйка тем временем стелет ему на лавке постель.

— Мы уж вас, извините, здесь уложим, в горнице прохладно. В горнице девки переспят, а мы с хозяином на печи…

Пуховик на лавку, на пуховик — простыню, сверху стеганое одеяло.

Тушат свет. Слава раздевается, накрывается одеялом. Не спится: то ли мешает шепоток хозяев на печке, то ли томят завтрашние заботы… Семена, семена! Глаза разгорятся у всех, а давать придется самым бессловесным… За стеной ветерок. Страшновато ночью в поле. В доме тоже какие-то шорохи. Мыши? Тараканы?… Тараканов Ознобишин не приметил. Черти?… Черти и есть, завтра он всех чертей выпустит!

Просыпается на рассвете, но хозяева уже встали.

— Доброе утро.

— Рукомойник в сенях.

Подают ручник из тончайшего домотканого полотна.

— Завтракать…

— А сами?

— Мы позавтракали.

Как же это он так заспался?

Сейчас бы картошечки с молочком да с хлебцем…

Но тут не вмешаешься. Садись и не чинись, угощайся тем, что дадут, а хозяйка расстаралась: на одной тарелке блины, на другой тарелке блины, гора блинов, а к ним и маслице топленое, и сметанка, и творожок, и лучок поджаренный, и шкварки свиные…

— Куда мне столько?

— Кушайте, кушайте.

Сам Васютин деликатно присел на краешек лавки, спросит о том, спросит о сем, и между прочим:

— Хлеб искать будете?

— Наоборот.

Васютин не понимает, но успокаивается, не за хлебом — и то ладно, значит, спокойно можно отсеяться.

Тут дверь хлоп, хлоп — Сосняков.

— Здоров…

Не поймешь кому — хозяевам, Ознобишину? Мало приветлив Иван Сосняков. Он человек дела.

— Ты чего с вечера не зашел?

Это уже прямой упрек Ознобишину.

А Слава самому себе не признается, всякий раз он рад отложить встречу с Иваном.

В ответ пошутил:

— Утро вечера мудренее.

Его собеседник суров.

— Для дураков и лентяев.

— Может, позавтракаешь со мной?

Ответа Слава не дождался.

Но надо видеть Соснякова! Углы губ опущены, глаза прищурены, ноздри подрагивают… Полное презрение!

— Собирайся, пойдем.

Славушка отодвинул тарелку. Не до блинов! Накинул полушубок, заторопился.

— Кулацкими блинами угощаешься?

И ведь прав Сосняков. Приезжее начальство останавливается у кулаков, это вроде контрибуции, и все- таки лучше подальше от этих блинов.

Сосняков не собирается тратить время попусту:

— Зачем приехал?

— Посевная. Семена раздавать.

Сосняков удивлен:

— Тебя послали уполномоченным?

— Прежде всего я собирался обратиться к тебе, Иван. Зерна мало, есть решение снабдить бедняков и поддержать кое-кого из середняков. Ты ведь всех здесь знаешь. Надо бы списочек составить, а то уплывет зерно…

— А чего составлять? — хитрая улыбочка шевельнула узкие губы Соснякова. — У меня все на учете. Знаю, у кого хлеб спрятан. Уполномоченные не столько ищут, сколько речи говорят!

Дом князей Корсунских снаружи изменился мало, но внутри уже все выглядит иначе, занятия идут полным ходом, гостиные и спальни переоборудованы в классы, из-за дверей несется гул голосов, можно подумать, что в этом доме всегда помещалась школа.

— Комсомольская ячейка теперь тоже здесь, — Сосняков пытливо смотрит на Ознобишина. — Кстати, ты на бильярде умеешь играть?

Слава пожал плечами:

— Не приходилось…

Для комсомольской ячейки Сосняков приспособил бывшую бильярдную, но бильярдный стол оставили, только сдвинули к стене.

Ознобишину теперь понятно, почему он заинтересовался бильярдом.

— Я тоже еще не умею, — сказал Сосняков. — А говорят, полезная игра. Развивает глазомер, меткость. Нам бы инструктора сюда, обязали бы всех комсомольцев учиться.

Ознобишин не стал спорить.

— Давай свои списки.

Две школьные тетрадки исписаны каллиграфическим почерком. Все село на учете. «Бедняки. Середняки мал. Середняки кр. Кулаки». «Мал» — маломощные, «кр» — крепкие. Бухгалтерия!

Тут появился Жильцов, держится рукой за рыжую бороду, заискивающе заглядывает Ознобишину в глаза.

— Вы к нам от волисполкома, Вячеслав Николаевич? Семена делить?

Откуда ему известно? Слава сказал об этом одному Соснякову.