— Ключи от амбара при тебе, Савелий Тихонович?

— В Совете.

— Пошли за ключами.

Амбар на двух замках, ключ от одного в волисполкоме, от другого в сельсовете.

Такая мера предосторожности, изобретение Данилочкина, обеспечивает полный контроль.

— По хозяйствам делить будете или как?

— По классовому принципу, Савелий Тихонович, — беднякам и маломощным середнякам.

— А остальным?

— А остальные вывернутся. Пошарят у себя по сусекам.

Зашли за ключами в сельсовет, там мужиков полным-полно, притихли, молчат, слух о приезде уполномоченного обошел уже все село.

— Семена делить?

— Семена.

— А кому?

Кто-то подал голос:

— Кому есть нечего, тем и дадут, сожрут, а сеять как бог даст.

Жильцов подал ключи, списки домохозяев.

Ознобишин решил прихватить с собой еще двух-трех мужиков.

— Кому, мужики, доверяете? Хочу пройти по домам. Называйте.

— Селиверстыча.

— Васютина Павла Григорьевича.

— Не возражаете, мужики?

— А когда хлеб делить?

— Пожалуй, завтра с утра…

Ознобишин — от дома к дому, Сосняков от него ни на шаг, Жильцов и двое доверенных чуть позади.

Поднимались на крыльцо, заходили в избу, здоровались, — Ознобишин пытливо вглядывался в хозяев, в детей.

— Савелий Тихонович, как тут?

— Пуда четыре наскребут.

Одним глазом в список Жильцова, другим в тетрадь Соснякова. Сосняков безошибочно определил достаток каждой семьи, его классовый подход строг, но справедлив.

В богатые избы заходили мимоходом, да и владельцы их не слишком, видно, рассчитывали на помощь со стороны, посев в этих хозяйствах обеспечивали хитроумно укрытые от чужих глаз мешки с отборным зерном.

Вот и еще одна такая богатая изба, кирпичная, под железом, с крыльцом, украшенным деревянной резьбой.

— Борщевы. Самое что ни на есть кулачье, — небрежно поясняет Сосняков. — О самом хозяине ни слуху ни духу, с деникинцами ушел…

К Борщевым Ознобишин зашел ради проформы.

Хозяйка упирается в стол тонкими пальцами, за юбку держится девчушка лет семи, а позади еще трое погодков.

Ознобишина поразил землисто-белый цвет их лиц широко раскрытые глаза, бескровные губы.

Взглянул на Соснякова.

— Чего это они такие?

— Какие?

— Точно голодные.

— А они и есть голодные. В начале зимы продармейцы у них все подчистую выгребли. Сидели на картошке, да и той, должно, не осталось.

Ознобишин задумался.

— Сеяться будете? — спросил Борщеву.

— Если люди помогут…

Не сказала — прошелестела губами.

Сосняков потянул Ознобишина за рукав.

— Здесь делать нечего, пошли.

И с таким же голодным отупением столкнулись еще в одной избе, на этот раз темной, тесной и нищей, нищета в ней сквозила из всех щелей.

— Этим тоже помогать не будем, — сказал Сосняков.

— А этим почему?

— Их отец ушел с белыми.

— А этот с чего? Здесь-то беднота?

— Беднота-то беднота, а переметнулся к классовому врагу.

— От бедности и переметнулся, — пояснил Жильцов. — Так и сказал, уходя: глаза бы мои на эту нищету не глядели.

— Пойдем, пойдем, — заторопился Сосняков.

Ознобишин всматривался в голодные детские глаза.

— Как фамилия?

— Филатовы.

Комиссия, как вскоре их стали называть в селе, — Ознобишин, Сосняков, Жильцов и понятые, — обошли все дворы.

К вечеру обход закончили.

— Собирай, Иван, ребят, — распорядился Ознобишин. — Овсянина, Плехова… Словом, всех. На всю ночь. Пусть стерегут амбар. Не ровен час, разграбят еще ночью.

— Правильно, — подтвердил Жильцов. — Береженого бог бережет.

Комсомольцев собрали, вооружили чем пришлось: дробовиками, пистолетом, найденным в усадьбе и сохраняемым для спектаклей.

— Смотрите в оба, чуть что — за мной, — предупредил Ознобишин и невесело усмехнулся. — А я сосну. Завтра мне воевать и воевать.

Он расставил караул, наказал ходить греться по очереди и ушел с Сосняковым в село.

В окнах вспыхивали огни. Звенела где-то бадья, булькала в темноте наступающая весна.

— Ты куда? — спросил Сосняков. — К Васютиным опять?

— А куда ж еще?

— Пойдем ко мне, картошки хватит.

— Где там хватит, — безжалостно отказался Ознобишин. — У вас каждая картофелина на счету. Ничего, не объем я ваших кулаков.

У Васютиных и тепло и сытно, но Ознобишин не очень-то к ним стремился, позови его кто другой из комсомольцев, он охотно пошел бы, но идти к Соснякову не хотелось, очень уж агрессивен.

Васютины ждали своего постояльца. Ужин на столе, постель постлана, а разговорами хозяева его не обременяли.

Слава наскоро похлебал щей, даже не забелил сметаной, отодвинул поджарку.

— Спасибо, сыт.

Почему-то стыдно было есть это мясо, когда Сосняков сидит небось сейчас у себя дома и макает в соль холодные скользкие картофелины.

Погасили лампы, разделись, но никто не спит, все сдерживают дыхание, притворяются спящими.

«Надо было остаться с ребятами караулить амбар, — подумал Слава и тут же сам с собой не согласился, — завтра будет денек ой-ой какой, завтра мне достанется, дай бог продержаться». И грустно ему было почему-то, людям надо сеять, как можно осиротить землю, всем это на пользу, а семян нет даже у тех, у кого они припрятаны, с семенами негусто, и кому-то надо дать, а это — дать и не дать — в воле Ознобишина: волисполком его уполномочил, ну а сам он себя? Поди разберись, где справедливость. Ивану