находившихся в зале коммунистов он не пожелал и тут же удалился. Не хотел слушать никого, кроме себя… К чему я это вспомнил? А к тому, что в трудные моменты критики Ленина под покровом звонких фраз всегда предлагают неправильные решения. Нет уж! Будем учиться у Ленина. Он красивых фраз не говорит, он учит нас делу: чтоб наши дети не голодали, чтоб нам самим полегче жилось… — Шабунин насмешливо поглядел на Вейнберга. — Так что ты уж, Борис Абрамыч, не обижайся, но похоже, что ты вместе с Троцким у одного учителя брал уроки красноречия!

И всем вдруг стало смешно. И смешно и понятно: скажи мне, у кого ты учишься, и я скажу тебе, кто ты…

Слава не сразу понял, к чему Шабунин вспомнил выступление Троцкого. Какую связь оно имеет с речью Вейнберга? А ведь было, было в речах того и другого что-то общее…

Шабунин постучал стаканом по столу.

— Решим так: недавно мы выбирали делегатов на губернскую конференцию. Поручим им заявить, что вся наша организация стоит на ленинской платформе.

Вейнберг вскочил:

— Возражаю!

— Ну и что из того? — возразил Шабунин. — Вся организация на ленинской платформе, и лишь один член партии не согласен…

— Вот я и предлагаю провести выборы по платформе!

— Кое-где выборы действительно проводят по платформам, — согласился Шабунин. — Но у нас-то ведь нет сторонников другой платформы?

— А я?

— Что — вы?

— Я-то стою на другой платформе?

— То есть вы хотите, чтобы вас тоже послали на конференцию? Но вы же, кроме своего, ничьего мнения не выражаете.

— Но я — платформа или не платформа?

— Нет… — Шабунин покачал головой. — Вы не платформа, и даже не ступенька, вы просто…

Вейнберг захлебнулся от негодования:

— Договаривайте! Договаривайте!

— Просто вы один-единственный на весь уезд уклонист.

На улице темно и морозно.

— Как? — спросил Быстров успенских коммунистов. — Будем ночевать или тронемся домой по лунному следу?

В небе сияла луна, искрился под ногами снег, была светлая морозная ночь.

И все легко согласились ехать домой.

Вернулись на постоялый двор, закутались в тулупы и, покуривая, подремывая, переговариваясь, покатили в Успенское.

Второй памятный день пришелся на конец марта. На этот раз вызов прислали за несколько дней, и указано было, что на собрание вызываются все коммунисты без исключения.

Собрание было назначено на утро, поэтому из Успенского выехали ночью, дул резкий мартовский ветер, пахнущий весенним дождем.

Весна не вступила еще в свои права, а дорогу уже начало развозить, день подмораживало, а на другой — ростепель. В Малоархангельске занарядили телеги, колеса становились более верным средством передвижения.

К утру, когда подъезжали к городу, грязь облепила все ободья и втулки, с телег приходилось слезать и идти пешком…

И что же это за дом, куда они так торопились?

Не снилось, не чудилось Павлину Титычу Евстигнееву, что в его третьегильдейском особняке будет заседать конвент — пусть всего лишь уездный, но конвент Октябрьской революции.

Гостиная с неудобной мебелью — выгнутые спинки, кривые ножки, береза, отполированная под красное дерево, ситчик в цветочках и фисгармония, на которой никто никогда не играл. Дальше столовая, с лафитничками, с чашечками, с гардинеровскими фарфоровыми фигурками и тульским самоваром. «Эх, дербень, дербень, Калуга, Тула — родина моя!» — и еще дальше спальня с деревянными кроватями, с бронзовыми вензелями, с душными пуховиками и с киотом величиной с кровать.

Жил себе купец Евстигнеев, скупал рожь, овес, пеньку, довольствовался своей третьей гильдией, был доволен царем и лафитом, исправником и мужиками, и вдруг — на тебе!

Повырубили все перегородки в доме, выбелили стены серой известью, натащили грубо сколоченных скамеек — тоска, как поглядеть, а люди не замечают, что тоска, стоят и поют, с какой страстью, с каким восторгом:

Еще нет девяти часов, а все уже съехались — пустые телеги, брички и сани отъезжают от крыльца, а те, кто опоздал, торопятся вверх по лестнице.

Собрались коммунисты со всего уезда. О чем пойдет речь — известно заранее. Всего несколько дней как из Москвы вернулся Шабунин. Он был делегатом партийного съезда и теперь доложит о нем малоархангельским коммунистам.

Снова он стоит на трибуне. Похудел. Глаза глубоко запали. Поджаты бледные губы.

— Десятый съезд… Как бы вам передать атмосферу съезда… — говорит он. — Скажу об этом прежде, чем перейду к выступлениям товарища Ленина.

Когда мы приехали в Москву и регистрировали свои мандаты, нас атаковали участники всяких групп и группочек, принялись пихать нам брошюрки, платформы, тезисы, но мы… — Хотел сказать «не поддались», но так и не сказал, это было очевидно без слов, и неожиданно для самого себя прибегнул к привычному сравнению: — Горит летним вечером лампа, летит на свет всякая мошкара. Вьются, бьются о стекло, обжигаются, падают. А лампа горит себе и горит. Десять раз выступал на съезде Владимир Ильич. Месяц назад мы собирались здесь, чтобы высказать свое отношение к вопросу о профсоюзах. Но, сказать по правде, это был на съезде не главный вопрос. Десятый съезд, — это, товарищи, такой съезд…

Он медленно пересказывал Ленина.

Ленин был превосходно осведомлен о том, что происходит в деревне. Громадная бескормица, падеж скота, разорение крестьянского хозяйства… Все, что происходило в стране, нуждалось в критике и перестройке…

Подробнее всего Шабунин говорил о замене разверстки продовольственным налогом.

Речь шла о величайшей перестройке экономической жизни народа. Кое-кому могло показаться, что партия отступает, а, по сути, это был стратегический план, обеспечивавший дальнейшее наступление социализма. Армии отступают иногда вследствие поражения, но бывает и так, что армия отступает и не потерпев поражения, — чтобы не оторваться от тыла, и тогда приходится свое продвижение задержать.

— Слышать заключительную речь товарища Ленина мне не пришлось, — закончил Шабунин. — Триста делегатов съезда были посланы в Кронштадт на подавление белогвардейского мятежа, в их числе был и я.

Вот и все, что сказал о себе Шабунин. Он не счел нужным рассказать, как коммунисты шли по льду Финского залива на штурм крепости, как свистели вокруг пули, как в штыковом бою ворвался он вместе с бойцами 7-й армии в мятежный город. О себе он не говорил.

Делегат Десятого съезда, он голосовал за Ленина на льду Финского залива.

— А что вы скажете, Степан Кузьмич? — спросил Слава, выходя вместе с Быстровым из зала.

— Вожжи, — коротко и непонятно ответил тот.

— Что — вожжи? — с недоумением спросил Слава.

— Вожжи выпускаем из рук, — сказал Быстров.

И вдруг у двери Слава увидел Вейнберга. Оказывается, он присутствовал на собрании. Маленький,