Опять наступило молчание. Мужики стояли у двери. Быстров сидел. Он помолчал, поглядел на мужиков и… отпустил их.

— Можете ехать, об остальном с вами будет разговор в Куракине.

Мужики ретировались, и теперь один Выжлецов ждал распоряжений.

— Не возражаешь, переночуем мы у тебя? — спросил Быстров. — Поздно уже с винтовками по оврагам блукать…

Быстров так и сделал, как сказал. Лег на скамейку, даже принял от молодайки подушку, проспал в избе короткую летнюю ночь, а утром послал Выжлецова за председателем Козловского сельсовета Коломянкиным.

Через час Быстров и Славушка шли за подводой, на которой везли в Успенское отобранное оружие.

И снова Степан Кузьмич молчалив и невесел. Идет, почти не пыля, аккуратно отрывая от земли ноги. Поблескивает раннее солнышко, роса еще лежит на кустах и на траве. В небе заливается какая-то птица.

— Как это вы не побоялись?

Быстров быстро взглянул на мальчика.

— Чего?

— Остаться на ночь у Выжлецова.

— Уйди мы, за деревней нас свободно могли прикончить, И концы в воду, докажи, кто убил. А тут известно, где ночевали…

— А этих, куракинских… — Славушка повел головой в сторону, будто там кто стоял. — Почему вы их не арестовали?

— Э-эх! — с сожалением протянул Быстров. — Слабый ты еще, брат, политик. Знаешь, как кулак обозлен на Советскую власть? К нему сейчас не с таской, а с лаской нужно. Оружия в деревню целый арсенал натаскали, и за каждую винтовку тащить мужика под замок? Помягче получше будет, скорей одумаются… — Он помолчал и вдруг улыбнулся. — А тех, кто к Выжлецову приезжал, будь уверен, тех возьмут на заметку.

— Не поеду… Не поеду! — кричит Тишка Лагутин. — Убей меня бог, не поеду…

Он вправду не может ехать, лошадь у него ледащая, и телега не телега, а драндулет на ниточках, все палочки и втулочки скреплены проволочками и веревочками, в таком гробу не только в Малоархангельск, к богу в рай и то не доедешь — рассыплется.

У Тишки крохотное морщинистое личико, редкие волосики, и он даже не кричит, а визжит:

— Не поеду, и все тут! Баста!

На остальных подводах по три человека, мужики выполняют трудгужповинность в «плепорцию», три человека — и все.

— Ет-то што ж, пущай четыре, — визжит Тишка. — Ну, пять, куды ни шло, ну, шесть, разрази тя господь, ну, семь… А то во-о-симь! Во-симь! Не поеду…

У всех по три, мужики тверды, а к Тишке лезут все, облепили, и ничего Тишке не поделать.

Делегаты Успенской волостной комсомольской организации отправляются на уездную конференцию.

Сто человек! Сто человек, язви тя душу! В прочих волостных организациях числятся по тридцать, по сорок, в Свердловской волости больше ста комсомольцев, а в Успенской чуть не полтысячи. Что они, белены объелись?

Мобилизовано двадцать подвод для ста делегатов, а мужики больше чем по три делегата на подводу не садят, остальные норовят атаковать Тишку.

— У меня не чистерна, а ти-и-лега! — визжит Тишка. — Вот хрест, лягу чичас и умру!

Слава в отчаянии.

И главное — всем делегатам, избранным на конференцию, разослали предписания: «Обязательно прибыть к шести часам вечера в порядке комсомольской дисциплины, обеспечив себя продуктами на три дня, никакие отговорки не будут приняты во внимание».

— Иван, что же нам делать? — взывает Ознобишин к Соснякову.

— Пусть едут, — невозмутимо отвечает тот, он бы, конечно, все бы организовал получше Ознобишина. — А мы пешочком… — Подразумеваются руководители волкомола, Соснякову не впервой мерить ногами расстояние от Корсунского до Успенского.

Впереди крик. Катя Журавлева отняла у возницы кнут, стоит на телеге и лупит парней по головам, отгоняя от своего экипажа.

На двух передних подводах девушки, они не пускают к себе парней, а парни пытаются их согнать.

— Пешком дотрухаете, прынцес-сы!

Неторопливо, вразвалочку, идет Дмитрий Фомич, волоча тросточку и поднимая за собой пыль.

— В чем дело, вьюноши?

— Не усядемся никак!

— И не усядетесь…

Вызывает из сторожки Григория.

— Беги, дядя Гриша, до Филиппа Макаровича, пусть немедля занарядит еще десять подвод, скажи, все будет оформлено, в следующий раз занарядим из Туровца и Журавца, лишнего мужички не переездят…

Через час прибывают еще десять подвод.

Всю эту картину наблюдает Андриевский, пришел насладиться зрелищем беспорядка.

Поманил к себе Славу:

— В крестовый поход?

— Точно, в крестовый.

— А не погибнете?

— Погибнем, если не пойдем. — Он посмотрел в нагловатые сапфировые глаза Андриевского: — И всякого, кто попытается соблазнять… — кивнул в сторону обоза, — будем расстреливать.

Андриевский рассмеялся, хоть ему не до смеха.

— Грозно!

Слава взобрался на подводу, ехал с Ореховым и Саплиным, с Сосняковым ехать не хотел, привстал, нашел глазами Катю Журавлеву, махнул рукой: «Пора, трогайтесь».

Стронулись легко, колеса смазаны дегтем, выдали на дорогу, Степан Кузьмич распорядился накануне, пусть наши комсомолята едут как следует быть.

Тянет холодком с полей, стелется в низинах туман, плотнее прижимаются друг к другу делегаты, бредут понурые лошади, пахнет пылью и сыростью…

Позади деревни, погосты, буераки.

За всю дорогу лишь в одной деревушке, в одном оконце теплится огонек. Кто не спит? О чем думает?

Недавно по этой дороге мчался Быстров со Славушкой, за три часа проделали они тогда путь, на который сегодня уходит вся ночь.

Туман, как дым, стелется вверх, как занавес в театре, потянуло легким сладковатым запахом торфа, близок Малоархангельск…

Дымят все трубы, во всех домишках варят картошку, Малоархангельск просыпается.

Мужики на весь день располагаются табором на соборной площади, вечером повезут своих делегатов домой.

— Ребята, в уком, зарегистрируемся, а потом кто куда…

Андреева сменил в укомоле Донцов. Слава видел его мельком перед тем, как уехать с Андреевым в Орел. Слава запомнил только, что его отличала от всех зеленая студенческая фуражка. Донцов и вправду был студентом. Давно, до Октябрьской революции. Сын земского врача, он собирался пойти по стопам отца. Осенью шестнадцатого года поступил в Московский университет, а весной семнадцатого вернулся на родину.

Зеленая фуражка мелькнула в окне, Донцов выбежал на улицу.

— Что это?