Конечно, танки были рассредоточены по всей поверхности озера. Впереди — две реки, где лед хрупкий из- за движения воды. Во время нашей пробной вылазки мы набросали в воду бревен, чтобы они вмерзли в лед и укрепили поверхность. Мы связали танки стальными тросами — как альпинистов, лезущих в гору, — и первые четыре танка прошли по бревнам и льду без проблем, только временами раздавался угрожающий треск. Когда пятый танк был уже на середине пути, лед затрещал, как пистолетные выстрелы. Он стал тонуть, и четыре первых танка с ревом потащили его прямо подо льдом с жутким грохотом. Толщина льда з этом месте была примерно в полметра. Наверное, минуты три танки не могли сдвинуться с места, несмотря на все усилия… — Шток замолчал. Он сжал свои огромные пальцы и щелкнул суставами. — А потом пятый танк с громким ревом показался из-подо льда.

— Но экипаж не выжил бы, пробыв столько времени в ледяной воде.

— Экипаж? — Мои слова озадачили Штока. — Там было много экипажей.

Он засмеялся и какое-то время смотрел мимо меня, вспоминая сбою молодость.

— Всегда находится много людей, — наконец сказал он. — Много людей, готовых следовать за мной, и не меньше, готовых идти за вами.

Мы развернулись у Зимнего дворца. Там стояла дюжина туристических автобусов и длинная очередь любопытных, терпеливо ожидающих, когда смогут увидеть сокровища русских царей.

— Но есть немало и таких, — сказал я, — которые готовы следовать за Харви Ньюбегином…

— Харви Ньюбегин, — медленно произнес Шток, подбирая слова осторожнее, чем обычно, — был типичным продуктом вашей капиталистической системы, разлагающей личность.

— Я знаю одного человека по имени генерал Мидуинтер, — сказал я, — так вот он считает, что Харви — как раз типичный пример вашей системы.

— Есть только один генерал Зима[6], — ответил мне Шток. — И он всегда на нашей стороне.

Машина мчалась по набережной Невы. У другого берега реки я увидел за пеленой падающего снега Петропавловскую крепость и старый крейсер «Аврора». В Летнем саду статуи были упрятаны в деревянные ящики, чтобы не потрескались от холода.

Снег валил все сильнее. Видимость так ухудшилась, что я засомневался, сможет ли вовремя вылететь мой самолет. Сомневался я и в том, что Шток действительно везет меня в аэропорт.

— Харви Ньюбегин был вашим другом? — спросил Шток.

— Сказать по правде, — отозвался я, — даже не знаю.

— Он не слишком верил в западный мир.

— Он вообще ни во что не верил, — сказал я. — Он считал, что вера — это роскошь.

— На Западе вера действительно роскошь, — заметил мой собеседник. — Христианская религия учит вас много работать, не обещая никаких благ при жизни, только за то, что вы проснетесь в раю. Такая вера — непозволительная роскошь.

— А ваш марксизм, — пожал я плечами, — учит вас усердно работать, не обещая никаких благ ни при жизни, ни после смерти, для того, чтобы ваши дети проснулись в раю. Какая разница?

Шток не ответил. Взявшись за подбородок, он рассматривал толпы людей, идущих по тротуару за стеклом машины.

Наконец он нарушил молчание.

— Недавно на одной конференции высокий чин нашей православной церкви заявил, что больше всего надо бояться не мира без Бога, а церкви без веры. Коммунизм сейчас стоит перед подобной проблемой.

Нас не страшит мелочная вражда ваших психопатичных мидуинтеров. Она нам даже помогает. Народ еще сильнее объединяется перед лицом направленной на нас ненависти, но мы боимся потерять чистоту нашего дела внутри самого дела. Мы боимся разувериться в руководстве и поступиться принципами ради политики. Все ваши политические течения — от запутавшихся левых до одержимых правых — давно научились компромиссам. Они отказались от своих первоначальных — пусть далее наивных — целей ради реальной власти. В России мы тоже теперь идем на компромиссы…

Он замолчал.

— Компромисс — это не ругательство, — возразил я полковнику. — Если выбирать между компромиссом и войной, я предпочту компромисс.

— Я говорю не о компромиссе между Востоком и Западом, — сказал Шток. — Я говорю о компромиссе между сегодняшним русским социализмом — мощным, реалистичным и уже всемирным — и социализмом моей юности, юности моего отца — бескомпромиссным, чистым, идеалистичным.

— Вы говорите не о социализме, — повернулся я к Штоку. — Вы говорите о своей молодости. Вы оплакиваете отнюдь не идеалы вашего детства, а жалеете о самом детстве, ушедшем навсегда.

— Возможно, вы правы, — признался Шток.

— Я прав, — уверенно сказал я. — Все, что произошло со мной за последнее время, — итог этой печальной зависти и восхищения, которые почтенная старость испытывает к молодости.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно сказал Шток, — посмотрим. Через десяток лет мы окончательно выясним, какая система может обеспечить лучший уровень жизни. Мы увидим, кто окажется способен совершить экономическое чудо. Увидим, кто и куда будет ездить, чтобы приобрести роскошные товары.

— Приятно слышать, — ответил я, — что и вы поддерживаете идею конкуренции.

— Ты едешь слишком быстро, — сделал Шток замечание шоферу. — Осторожнее обходи этот грузовик.

Затем он повернулся ко мне и тепло улыбнулся.

— Почему вы толкнули вашего друга Харви под автобус?

Мы спокойно смотрели друг на друга. Подбородок у него опять был в порезах, и на нем маленькими темными капельками застыла кровь.

— Вы преступно пытались убить Ньюбегина перед границей, но ничего не вышло. Поэтому вам приказали убить его здесь, в самом центре нашего прекрасного Ленинграда. Не так ли?

Я промолчал и глотнул еще рижского бальзама.

— Кто вы, англичанин? Наемный убийца?

— Все солдаты таковы, — четко сказал я.

Шток задумчиво посмотрел на меня и наконец согласно кивнул. Мы невероятно долго неслись в аэропорт по дороге, которая оборвалась у какого-то странного памятника. Мне так и не удалось рассмотреть его поближе. Мы свернули к служебным воротам аэропорта, шофер остановился перед проволочным заграждением и просигналил. Солдат распахнул ворота, и мы въехали на бетонированную площадку прямо перед ангаром, затряслись по бетону и подъехали к ИЛу-18 с вращающимися пропеллерами.

Шток пошарил в кармане своего черного гражданского пальто и достал оттуда мой паспорт.

— Я забрал его из гостиницы, мистер… — сказал он и заглянул в паспорт. — Мистер Демпси.

— Спасибо, — отозвался я.

Шток не пошевелился, чтобы выпустить меня из машины. Он продолжал болтать, не обращая внимания на воздушную волну от пропеллеров, которая чуть покачивала нашу машину.

— Представьте себе, англичанин, что две мощные армии движутся навстречу друг другу по огромным пустынным пространствам. У них нет приказов, и ни одна из них даже не подозревает, что другая движется навстречу. Вы знаете, как выступают в поход армии? Далеко впереди своих частей движется человек с биноклем, автоматом и счетчиком радиации. За ним тянутся бронетанковые войска, пехотные машины и санитарные подразделения, а уж затем только дантисты, генералы и обоз с икрой для празднования победы. Первыми встретятся самые кончики пальцев этих армий — два не очень умных человека с биноклями, которые при встрече должны будут быстро решить: протянуть друг другу руку дружбы или спустить курок. И в зависимости от того, что они сделают, армии этой же ночью либо разобьют совместный лагерь, где будут делиться водкой и небылицами, либо начнут рвать друг друга на куски самыми эффективными способами, которые изобрел человек. Мы и есть эти самые кончики пальцев, которые принимают решение, — закончил Шток.

— Вы неизлечимый романтик, товарищ полковник, — весело поддразнил я его.

— Наверное, — согласился Шток. — Но я прошу вас больше не использовать номер с переодеванием