последние следы ночного снегопада, но едва Харви заметил, какие здесь чистые улицы, закружил вихрь снежинок, предвещая новую метель.

Проехали несколько такси. Все были заняты. Один из таксистов, заметив, что мы голосуем, выключил зеленый огонек. Наверное, он торопился домой — во всем мире таксисты спешат домой, когда начинает портиться погода. Харви расстроился из-за того, что не мог поймать мне такси. Кажется, он ожидал приветствий и благодарности всего мира за то, что стал перебежчиком.

— У меня болит голова, — сказал Харви. — Ночью у меня была температура, и порезанная рука болит все сильнее. Держу пари, у меня и сейчас температура.

— Хочешь вернуться в гостиницу?

— Нет, все в порядке, только почему-то темно в глазах. Стоит мне наклониться или просто посмотреть вниз, как в глазах темнеет. Почему так? То есть я хочу спросить, серьезно ли это?

— Дело в том, что вокруг темно, и когда ты наклоняешься, то видишь этот мир таким, каков он есть на самом деле.

— Тебе на всех наплевать, — обиделся Харви. — Я болен.

Но обратно в гостиницу не вернулся. Мы не торопясь шли по Невскому. Проспект был забит людьми в унылых пальто и меховых шапках. Мелькали широкие монгольские лица, невысокие армяне с аккуратными черными усами, морские офицеры в строгой форме и солдаты в высоких каракулевых шапках.

— Американец? — Парнишка в пестром галстуке-бабочке схватил Харви за руку. — Хотите что-нибудь продать… фотокамеру?..

— Нет, — сказал Харви и осторожно высвободил Руку.

Парнишка наткнулся на группу морских офицеров и, уходя, я слышал, как они его отчитывали за приставания к иностранцу.

— Он мне сделал больно, — пожаловался Харви и потер локоть. — Моя больная рука.

Он сделал попытку перейти проспект на красный свет, но я уговорил его подождать.

— Неужели окончательное предназначение человека — подчинение машинам? — спросил Харви и улыбнулся.

Я попытался понять его иронию. Может быть, он намекал на Электронный Мозг ценой в миллиард долларов? Не могу утверждать. И уже никогда этого не узнаю, потому что это была последняя фраза, с которой он ко мне обратился.

Мы стояли на кромке тротуара. Харви поглаживал больную руку, а я высматривал такси.

— Да, — согласился я с его печальным выводом, продолжая поиск зеленого огонька.

— На той стороне улицы больше такси, — сказал Харви в пространство. Мы стояли на углу, наблюдая за быстро несущимся транспортом.

— Вон, — сказал я, — вон там такси…

Харви сошел с тротуара. Раздался визг тормозов, закричал какой-то мужчина, но Харви уже исчез под колесами автобуса. Неуклюжая машина дернулась, а затем, когда сработали тормоза, заскользила по луже пролитого кем-то масла. Бесформенный ком лохмотьев вылетел из-под задних колес. Автобус развернуло и он стал боком поперек дороги. Поверху масляной лужи расплывалась кровь. Из кома под странным углом торчали два ботинка. Водитель выбрался из автобуса на негнущихся ногах. Это оказалась женщина лет тридцати, ее большое крестьянское лицо казалось еще круглее из-за платка, который был туго завязан под подбородком. Она обтирала ладони о бедра и смотрела, как мужчина, который крикнул, наклонился над растрепанным комом и осторожно его ощупал, сняв предварительно свою меховую шапку.

— Мертв, — сказал он.

Водитель заголосила, заламывая руки. Она снова и снова выкрикивала короткую русскую молитву. На мотоцикле с коляской примчались два милиционера и принялись расспрашивать прохожих о происшествии. Один из пассажиров автобуса показал на меня. Когда милиционер обернулся ко мне, я стал протискиваться сквозь толпу. Человек, стоявший за мной, не посторонился и преграждал мне дорогу, пока не подошел один из милиционеров. Милиционер стал что-то говорить мне по-русски, но остановивший меня мужчина показал мне удостоверение. Милиционеры козырнули и повернулись на каблуках.

— Сюда, — позвал меня мужчина. — Я отвезу вас в аэропорт.

Молитва женщины-водителя прерывалась всхлипами. Тело Харви уже достали из-под автобуса, и она увидела его лицо. Я не хотел идти с этим мужчиной, желая успокоить водителя. Я хотел сказать ей, что она не виновата. Объяснить, что она — лишь жертва обстоятельств и случившегося никак не могла избежать. Но размышляя, пришел к выводу, что она, возможно, была виновата. Может быть, как раз Харви оказался жертвой обстоятельств, в которых ни водитель, ни миллионы других людей ничего не делали, чтобы вылечить этот безумный мир. Мир, в котором я горжусь сам собой за то, что остаюсь на своей стороне, и презираю Харви за его странный кодекс чести и за то, что он иногда говорил правду.

— В аэропорт? — снова спросил мужчина.

Один из милиционеров принялся разбрасывать песок, засыпая лужу масла и крови. Водосток заурчал и плеснул на асфальт мокрыми льдинками.

— Да, пожалуйста, полковник Шток, — громко сказал я, ни к кому не обращаясь.

Шток на самом деле вышел из толпы и щелкнул пальцами. С другой стороны улицы наперерез транспорту рванул «ЗИС» и подъехал к нам. Шофер выскочил из машины и распахнул дверцу. Шток пригласил меня в машину. В теплом салоне «ЗИСа» работало радио. Лед на Неве трескался, городские власти предупреждали людей, чтобы они не ходили по льду. Шток велел шоферу выключить радио.

— Лед, — сказал полковник. — О нем я знаю все.

Он вынул из кармана маленькую фляжку и передал ее мне.

— Выпейте. Это рижский бальзам. Согревает.

Я глотнул и закашлялся. Жидкость была густая и такая горькая, что почти невозможно пить.

Но я все-таки отхлебнул еще немного, пока машина разворачивалась в сторону аэропорта, и оглянулся на автобус. Кровь и масло медленно проступали сквозь щедро рассыпанный песок.

Некоторые машины марки «ЗИС» оснащены звуковыми сигналами с особым звуком, чтобы предупреждать постовых милиционеров о проезде важной шишки. У машины Штока тоже был такой сигнал, и шофер гнал через перекрестки без остановок.

— У меня сегодня особый день, — сказал Шток. — Юбилей моей раны.

Он потер плечо.

— Меня ранил снайпер во время финской кампании. Наверное, уложил бы, если бы выпил не так много водки. — Шток засмеялся. — Финские снайперы — мы звали из «кукушками» — редко мазали. Они просачивались на многие километры вглубь за линию фронта, прятались на деревьях и убивали далее генералов. Некоторые из них нахально заглядывали в наши части, обедали в наших полевых кухнях, а затем снова возвращались в свои укрытия. Великолепно. Тот день был такой же, как сегодня. Гололед, небольшой снегопад. Я служил в танковом подразделении. Мы куда-то ехали и увидели группу солдат в форме регулировщиков Красной Армии с нарукавными повязками, которые махали флажками, направляя нас в сторону от дороги. В этом не было ничего необычного, мы часто ездили по полям. Но это оказались финны, переодетые в нашу форму. Мы неожиданно попали под ураганный обстрел. Я ехал в танке с открытой крышкой люка — хотелось видеть, что делается вокруг. Это была ошибка.

Полковник снова потер плечо и засмеялся.

— Это был мой первый день на передовой, — добавил он.

— Не повезло.

— У нас в России говорят: «Первый блин — комом». — Он все еще держался за плечо. — Иногда в холодную погоду сводит мышцы. Врачи на передовой не очень-то умело обращались со шприцем. Вы не поверите, как было холодно в те дни. Военные действия шли даже при сорока градусах мороза, и открытые раны затягивало льдом. Лед — страшная вещь.

Шток достал сигареты, и мы закурили. Шофер сигналил на перекрестках.

— Я знаю, что такое лед, — Шток выдохнул густую струю дыма и ударился в воспоминания. — Во время Великой Отечественной войны я сражался недалеко отсюда. Как-то раз нужно было по льду Ильмень-озера на танках КВ — сорок три тонны — обойти с фланга 290-ю пехотную дивизию фашистов. Сорок три тонны — это триста фунтов на квадратный сантиметр. Лед был великолепен: озеро промерзло почти до самого дна. Но иногда было видно, как лед прогибается, прогибается под страшной тяжестью.