Глебов ничего не ответил, уставился на нас дурными мутными глазами, щека дергается. Контузия, точно.

Саныч скатился за мной. Бородатый с автоматом шагнул навстречу, Саныч оттолкнул его, но получилось, что оттолкнулся сам, обогнул сбоку, подбежал к носилкам, отдернул шинель.

Алевтина. Она не узнала Саныча, посмотрела как сквозь стекло, сколько он ей не улыбался.

А Щурого среди них не было.

Глава 12

Глебов кашлял. Пуля пробила грудь и теперь болталась в легком, через рот шла кровь, и Глебов сплевывал ее через каждые десять шагов. В жестяную банку зачем-то, я боялся спросить у Саныча зачем, так надо, значит. Непонятно все равно.

Мы куда-то шли с утра. Я не очень смотрел по сторонам, следил за спиной, передо мной шагал мужик в истрепанном пальто с четырьмя сиротливыми пуговицами на пояснице, я не знал его, старался держаться за пуговицами, и думал только об этих пуговицах. Шагали в молчании. Только кашляли. И Глебов и еще другие, мне тоже хотелось, только очень больно было, горло распухло, и я терпел, нет хуже ничего, чем терпеть кашель.

Дышать тоже было трудно, температура упала, воздух врывался в легкие мелкими ледяными колючками, я точно чертополох глотал. Ватник не спасал, повысилась влажность, это, наверное, от болот, мы останавливались почти каждый час, жгли костры. Щенников пытался устроить нодью, но не было пилы, а рубить деревья мы уже не могли. Огонь помогал плохо.

Саныч помогал нести Альку. Все помогали с носилками, по очереди, и я тоже, а Саныч так почти всегда тащил, у Альки постоянно выбивалась из под шинели рука, он ловил ее и прятал обратно.

Алька была очень легкая, наверное, я ее смог бы нести и один, если на закорках и по хорошей дороге, а так мы тащили ее вчетвером, – это чтобы шагать скорее, и где-то через полчаса на плече начинала чувствоваться тяжесть. Тогда я менялся и вставал на другую сторону.

Иногда она пробуждалась. Она совсем ничего не понимала, правый глаз косился, дергался вместе со щекой, и голова тряслась, и говорила она еще что-то, я не мог это слушать, натягивал шапку поглубже, а когда не тащил носилки, старался держаться последним.

Мужики говорили про север. Надо туда уходить, там фашистов нет. И леса глуше, и вроде как есть базы, подготовленные еще до войны, Глебов должен знать. Добраться и дождаться весны, все равно сейчас никакой войны, на голодное брюхо не повоюешь особо, да и оружия не осталось. К тому же немцы начали войсковую операцию, вчера на станции видели, как разгружаются эшелоны, егеря, лыжники, вездеходы, а в небе с утра дребезжали «рамы», партизанский край перестал быть партизанским.

К вечеру вышли к заброшенной делянке, Щенников ее, кажется, узнал, в сороковом он в леспромхозе механиком работал, они тут что-то рубили, или торф копали, не знаю. Щенников сказал, что здесь есть сено, колхозникам разрешали косить по углам, они накосили, а вывезти не успели, сено выгнило в первый же год, и никому не нужно сделалось, но переночевать в нем можно, нам вон туда.

Делянка затянулась непроходимым подлеском, поэтому пробирались опушкой, а стогов не могли найти долго, они просели под снегом, и среди тоненьких, в палец, березок почти не проглядывались, это было хорошо, и то, что стога располагались у опушки тоже хорошо, мы дождались сумерек и прошли прямо по насту.

Сено действительно сгнило, утратило плотность и удерживалось в стогах уже непонятно чем. Мы отдали плащ-палатки для Альки и устроили ее в самом крупном стогу, а сами распределились по остальным, нам достался крайний, низкий, не стог, а копна. Сено продолжало преть, от этого выделялось тепло, но не настоящее, а затхлое, мокрое, и душное, но все-таки тепло.

Я закопался в тухлую вонючую солому, в размякшие ивовые ветки и уснул. Мне приснилась река, пароход, бредущий против течения, много воды, чайки, дети в белых куртках, плывущие на этом пароходе, на берегу лавка с булками, и их выдают просто так – потому что какой-то праздник. Настроение у всех хорошее, и у меня, хотя я не знаю чему все вокруг радуются, но мне хочется веселиться вместе с остальными.

И птицы в небе. Разноцветные, похожие на треугольные бумажные самолеты, или на письма, они кружились над Волгой – это была Волга, хотя я ее никогда и не видел, но точно она. Другие корабли плыли по своим делам, а на противоположном берегу паслись козы. Или коровы, маленькие белые точки, нельзя рассмотреть, мне хотелось, чтобы козы, опять сон, в этот раз я понимал, что это не наяву, меня стали мучить сны, никогда такого не случалось, пароход начал причаливать.

– Вставай, вставай, вставай, вставай…

Опять разбудил, собака злая.

Я сел. Пальцы не сгибались, колени тоже, подняться на ноги у меня не получилось. Остальные выглядели не лучше, скрипучие голодные люди. Аля хуже всех, Саныч пытался поить ее чаем, нет, лучше бы мне не просыпаться, остаться там, на реке, корабль уже рулился к пристани, и меня ждали на нем, я был в этом уверен.

– Вставай, – сказал Саныч в пятый раз, постучал меня в плечо, тук-тук.

Пальцы у него начали чернеть. Самые кончики. Он сунул мне котелок с кипятком и кусок сахара.

– Трудный сегодня день, – Саныч кусал пальцы. – Много всего надо сделать.

Он оказался прав, много.

В три вышли к деревне.

Щенников взялся за бинокль и долго ее изучал, подгрызая правый ус.

– Точно, Лука, – сказал Щенников. – Тут, кажется, староста из бывших…

Глебов плюнул в банку.

– Давно надо было… – Щенников хрустнул кулаками, посмотрел на нас.

– Не, – сказал Глебов. – Он ведь не один там, с помощниками. Полицая четыре. А у нас даже гранат не