может статься, неприлично, трогаю за плечо. Она испуганно вздрагивает, поворачивается ко мне, и я вижу совершенно мокрое от слез ее лицо.

Слезы сплошной стеной катятся по Анитиным щекам и падают на мраморный пол большими, совершенно круглыми каплями. Я почти слышу их стук о мрамор. При этом она не прекращает разговора по телефону неожиданно ровным, тихим голосом.

— Да-да, не волнуйся… конечно. Я скоро буду, только не волнуйся. Тебе это вредно. Ну, перестань. Перестань меня изводить, пожалуйста…

Надеюсь, это она не с маточными трубами…

При входе меня встретил многоголосый плач, от которого не спасали закрытые двери палат. Даже не плач — крик. Громкий крик, во всю силу голосовых связок, помноженную на объем детишечьих легких. Те, кто был простужен, — гудели как могли. Ныли. Подвывали. Хрипели, прерываясь только для того, чтобы набрать новую порцию воздуха или закашляться. И так как детей было много, то перерывы эти были незаметны.

Крик был плотным настолько, что казалось, он вперемешку с запахами хлорки, медикаментов и фекалий пропитывает воздух.

В первое мгновение захотелось в панике выскочить за дверь, захлопнуть ее за собой и подпереть, и я даже сделал шаг назад, но стоящая за мной старшая медсестра необъятных размеров занимала собой весь проем. Да и дверь, ведущая в детское отделении больницы, была уже закрыта, отрезая все пути к отступлению.

— Ну-ну, спокойно! Давай-давай, иди. Переодеться можешь в ординаторской. Халат есть? Вот и славно. Переоденешься — скажешь. Дам задание. Сколько у тебя часов-то всего? — Она заглянула в направление на практику. — Сорок, это хорошо. В общем, переодевайся давай. Как тебя зовут-то? Дмитрий… Ну, давай, Дмитрий, двигай.

До ординаторской я дошел, стараясь не смотреть по сторонам. Каждый раз, когда я, конвоируемый старшей, проходил мимо очередной палаты, мне казалось, что стеклянные квадратики, вставленные в двери и закрашенные в нижней части белой краской, грозят расколоться от крика.

— Тут у нас те, которым годик в среднем, из них еще никто не ходит, правда, кое-кто уже стоит. Тут — до пяти лет. На отделении только отказники и из детских домов, так что сними лежать некому, как с домашними. С теми, бывает, мамашки остаются на все время.

В ординаторскую я буквально втиснулся — дверь не открывалась полностью. Старые доски пола покоробились, заклинивая собой дверь. Маленькая комнатка, без единого окна, стол, покрытый клетчатой клеенкой, на столе стандартный чайник из алюминия и привычно-запретная электроплитка. И все тот же вездесущий запах.

Переодевание не заняло много времени. Снял куртейку, повесил в шкафчик, поставил в угол шмотник, предварительно достав из него халат. Вдох-выдох — готов. Пошел.

— О! Молодец, оперативненько. Я уж думала, тебя вытаскивать придется. Ну, что же: фронт работ просторный, но начнем, я думаю, с процедур. Подмывать детей умеешь?

Я помотал отрицательно головой. Откуда мне; но видеть, конечно, видел.

— Ага. Понятно. Ну, пойдем, покажу. — Для своей комплекции она двигалась очень быстро.

— Начнешь отсюда. — И открыла дверь в палату. Оттуда на меня буквально обрушились детские плач и крик.

В палате было… Было сразу и не понятно, сколько тут детей. Кажется, семеро. Кроватки стояли вдоль стен, стандартные кроватки-загончики, деревянные, с решетчатыми боковинами. А в них стояли, сидели, лежали дети. И плакали. Все они плакали.

Сестра привычными движениями выдернула ребенка из ближайшей кроватки. Именно выдернула, в какой-то момент мне показалось даже, что ребенок сейчас выскользнет из ее рук, она не удержит его, и он взлетит к самому потолку. Но обошлось: она ловко перехватила его под мышки и понесла в угол, где стоял пеленальный столик, а к стене была присобачена раковина. Не прикреплена, не приделана, а именно «присобачена»: под ней находилась конструкция из деревянных брусьев, призванная придать устойчивость самой раковине, что с трудом удерживалась двумя здоровенными крюками, просунутыми в фаянсовые проушья.

Дальнейшее воспринималось как плохой обучающий фильм, с ребенком вместо куклы. В мгновение ока он был распеленут, загаженные пеленки и подгузник из бывшей простыни полетели в угол, а сам он — незамедлительно засунут под струю воды, где зашелся в крике. Пухлые руки старшей вертели его под струей, омывая кожу от фекалий, одновременно массируя опрелости. Раз-два, три-четыре… Быстро, профессионально, как казалось — бездушно. Пять-шесть, семь-восемь… Я тщетно старался запомнить движения, хотя бы их последовательность. Девять-десять — ребенок уже посыпан тальком из большой миски и обернут подгузником. Все. Готово. И я стою, хлопая глазами, ничего толком не поняв, борясь с тошнотой и чувством брезгливости; мальчик с желанием помочь, но не понимающий как.

— Запомнил? Бери следующего — и вперед, а я послежу. Да не бойся, я тут, если что, подскажу…

Когда я распеленал первого, меня чуть не стошнило. У ребенка явно было расстройство желудка, и перепеленывали его еще рано утром, если не вообще вечером. Тяжелый запах ударил мне в нос сразу, как только я наклонился, чтобы вытащить это орущее существо из кроватки. Вода оказалась почти холодной, и руки быстро потеряли чувствительность. Впрочем, ребенку холод тоже не сильно нравился: он отчаянно старался вывернуться из-под струи, не понимая, что тем самым выворачивается и из моих рук. В общем, на помывку ушло минут пятнадцать, столько же — на наворачивание чистого подгузника. В конце процедуры были измотаны все: сам пацан, я и старшая, попеременно ловящая ребенка, подтыкающая висящие хвосты подгузника и ругающая мою криворукость… Второй ребенок, девочка, был готов к запихиванию обратно в кроватку куда быстрее, третьего я уже попытался выдернуть так же, как это делала старшая, за что получил пространное объяснение того, что она обо мне думает…

Крик не стихал, но я почти перестал его замечать. К обеду я добрался до четвертой палаты, где были детишки чуть постарше. Там мы и познакомились с Ваней.

Ваня был единственным, кто не орал и не плакал совсем. На вид года четыре-пять. Он сидел в своей кроватке, просунув ноги между прутьями, уткнувшись лбом в руки, вцепившиеся в эти самые прутья так, что белели костяшки. Помните: стояли звери у самой двери, они кричали, но их не пускали?[2] Это была первая ассоциация, что пришла мне в голову, когда я встретил его взгляд… Напряженный взгляд взрослого человека. Повидавшего виды. Плакать — это для него было унижением, слабостью. Непозволительной слабостью. Плакать — это для детей.

В них стреляли, они умирали…

Его кровать стояла в самом дальнем углу, почти у окна. Он смотрел на меня настороженно, с подозрением, и мне почему-то захотелось перед ним извиниться, что-то объяснить…

— Погоди. Я сейчас. Вот только с этой ору шей кучей разберусь — и к тебе, хорошо? Я быстро, ладненько?

Старшая вошла тогда, когда я надевал подгузник на последнего ребенка. Вернее, предпоследнего. С Ванькой мы договорились: сначала я заканчиваю с детьми, а потом я к его услугам. Так будет проще — для всех.

— Ну, как успехи? О, смотрю, освоился. А Ваня?