он не знает, что за звезда такая, но это был бы от него подарок.

– Хоть что-то толковое в Вене твоей сделаю, – заметил он, расплачиваясь за бриллиантовую заколку в маленьком, с виду неприметном ювелирном магазине.

Хозяин этого магазина был правнуком того самого ювелира императорского двора, который сделал те, первые заколки для принцессы.

– А что, по-твоему, в Вене бестолкового? – удивилась Кира.

– Да всё. Немцы – те хоть воевать умеют, а австрияки вообще ничего.

– Глупости ты какие-то говоришь! – возмутилась она.

– Не глупости. – Он посмотрел искоса и исподлобья. – Немцы много чего полезного изобрели. Двухэпитрахоидный ванкель, например.

– Что-что они изобрели?! – поразилась Кира.

Она представила весь огромный массив полезного и прекрасного, что изобрели немцы, да и, как Длугач выразился, австрияки тоже, и его слова показались ей на фоне этого массива такими смешными, что она прыснула.

– А чего ты хихикаешь? – пожал он плечами. – Двухэпитрахоидный ванкель. В каждом моторе есть. В «Жигулях»-«копейке» тоже.

Какими путями идет его мысль, на чем она задерживается, что ему кажется важным – никогда ей этого не понять! Да и надо ли ей это понимать?

Заколка принцессы Элизабет сияла, как настоящая звезда, по дороге из ювелирного магазина зашли еще в кондитерскую «Альтман и Кюне» и купили конфеты ручной работы, которые им уложили в бонбоньерку, сделанную в виде игрушечного комода с выдвижными ящичками… Так все это было красиво, такая елочная была во всем этом радость, что Кира то и дело улыбалась, и на душе у нее было так легко, как бывало, пожалуй, лишь в детстве.

И только когда вернулись в отель, к концу этого длинного, полного милых радостей дня она осознала, что Длугач мрачен и нисколько не радостен.

– Прочитать про Чарли Чаплина? – спросила она, взмахивая листком, который взяла со своей подушки. – Или про Хрущева. – Она взяла второй листок, с его подушки.

– Не надо.

Он пошел в ванную. Кира недоуменно пожала плечами, вынула из шкафа белый махровый халат и села на край разобранной постели, ожидая своей очереди принять душ.

– Витя, – сказала она, когда Длугач вышел из ванной, – ну что ты такой мрачный весь день? Что такого сегодня случилось?

– Да ничего не случилось! – раздраженно бросил он. – Что ты вечно лезешь ко мне?

Упрек был несправедливый и обидный. За все время их близости Кира не задала ему ни единого вопроса, который мог быть им воспринят как назойливый; за это она могла ручаться.

Упрямство охватило ее в ответ на его раздражение.

– Если тебе не нравится Вена, можем хоть завтра уехать, – сказала она.

– А чего она должна мне нравиться, твоя Вена? – вдруг взорвался он. – Чего я тут перед тобой притворяться должен?!

– В чем притворяться? – опешила Кира.

– Показуха эта вся – зачем? Ну, картина, ну, конфеты… Чем эти конфеты от «Белочки» отличаются, можешь ты мне объяснить? Зачем воротник на рубашке перешивать, когда проще новую купить? Что тебя во всем этом так завораживает?

Он стоял посередине комнаты, халат на нем распахнулся, открыв перед Кирой все его широкое тяжелое тело, и капли воды, оставшиеся после душа, казались на этом теле тяжелыми тоже…

Она растерялась от его слов и, главное, от злобы в его голосе. Это даже не злоба была, а какая-то пещерная ненависть. Да, именно что пещерная, точное слово!

«Мне не хочется ничего ему объяснять, – вдруг поняла она. – Да и разве можно ему объяснить… все это?»

Целая жизнь простиралась за словами «все это». Не только ее жизнь, но и та, которая была задолго до нее, из которой она появилась на свет, с которой чувствовала себя связанной бессчетными невидимыми нитями.

Эта неожиданно пришедшая мысль была такой ясной, что не нуждалась даже в том, чтобы быть проговоренной.

– Мне показалось, что тебе, наоборот, должно быть это интересно, – все же произнесла она. И добавила: – Хотя бы интересно.

– Тебе показалось, – отрубил Длугач. – Я же видел, как ты на картину эту сегодня смотрела. Ты же себя подстегивала, подговаривала: мне нравится, нравится, так оно положено, чтобы эта картина нравилась!.. А кем положено – сама не объяснишь. И, главное, почему положено.

Его раздражение наконец передалось ей, и передалось настолько, что она не стала больше сдерживаться.

– Мне совершенно все равно, что и кем положено, – сузив глаза, сказала Кира. – А почему мне нужна эта картина, объяснить я могу и сама.

– Ну?

У него глаза стали ей в ответ уже просто точками. Стальными острыми точками ненависти.

– Потому что она не при мне появилась и не при мне исчезнет, – глядя в его ненавидящие серые глаза, сказала Кира. – Чехов уже давным-давно это объяснил. – И, не заботясь больше о том, что может вызвать у него насмешку, она произнесла четко и раздельно: – Он сказал, что в жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, все полно одной общей мысли, все имеет одну душу, одну цель, все часть одного организма, чудесного и разумного. А случайно это все только для того, кто и свое существование считает случайным! – Она помолчала и добавила: – Я не считаю свое существование случайным. А ты – не знаю, не понимаю! Ничего я в тебе так и не понимаю. И, Витя… – Кира помедлила, но все-таки сказала: – И не хочу понимать. Мы с тобой разные существа. Свела нас зачем-то жизнь, зачем – не знаю. А теперь – разводит.

И, не глядя больше на Длугача, Кира пошла к выходу из номера. Только у двери она заметила, что до сих пор держит в руках белый махровый халат с вензелем «Империала». Она положила халат на резную табуреточку у вешалки и вышла не оглянувшись.

На Ринге было так тихо, как будто не бульвары это в самом центре города, а Венский лес в предгорьях Альп.

«Не успели мы в Венский лес съездить, – подумала Кира. – Жаль».

Она многого не успела увидеть в Вене. И поняла вдруг, что сожалеет обо всем этом, не увиденном, больше, чем о расставании с Длугачем.

«Мы точно расстаемся?» – спросила она себя.

И ответила:

– Да. Без сомнения.

Улица была пустынна, поэтому Кира произнесла это вслух, и даже громко.

И как только прозвучали эти слова, она почувствовала такую легкость, словно воздух, чистый, острый воздух осенней Вены всем своим живым составом хлынул ей в легкие.

«Долг, жалость… Не может это держать людей вместе. И незачем мне себя обманывать. И его тоже. Он не заслужил, чтобы я его обманывала».

Она шла медленно, листья шелестели у нее под ногами. Скользнул мимо в темноте одинокий велосипедист, мелькнули огоньки на колесах – будто всадник пролетел или легкий призрак. Фантом Вены.

«Все скажут: с ума сошла – такой мужчина, за счастье должна считать!.. Да кто такое скажет? Люба, что ли, или Сашка? Даже Царь, наверное, ничего такого не сказал бы, если б я с ним советоваться вздумала».

Кира не особенно посвящала друзей в перипетии своей личной жизни, хотя об ее отношениях с Длугачем они, конечно, знали. Сашка поддразнивала, Люба давала советы, из которых Кира, впрочем, не извлекала толку, Федор… Царь в своих редких письмах на эту тему не высказывался – вряд ли его