– На всю студию орет, в драку лезет, печеньем шыряется – там на ток-шоу непринужденную обстановку имитировали, чаем поили гостей. Правду говорят, телевизор человека лучше рентгена насквозь просвечивает. И так мне вдруг ясно в голову пришло: а за какие, собственно, заслуги я должна вот этому ничтожеству его бизнес бесплатно рекламировать? Он же наглец абсолютный – за рекламу не платит и еще насчет интервью ко мне подкатывается! В общем, сегодня говорю: с Кожогиным больше никаких контактов. А Матильда мне такую сцену устроила! Нет, я понимаю, он давний клиент, она им дорожит. Но она так взбеленилась, как будто он ее родственник.

– А он не родственник?

– Не думаю.

– Любовник?

– Вот уж этого не знаю!

– Надо знать.

– Я сплетни не собираю.

– В данной ситуации это не сплетни, а деловая информация. Если Кожогин ей не родственник и не любовник, значит, дело в деньгах. Что-то он твоей Матильде проплачивает, потому она в нем и заинтересована. Выясни, что именно. Мимо тебя такие вещи проходить не должны. А потом что? – спросил Длугач.

– Что – потом? – не поняла Кира.

– Ты сказала: сначала из-за Матильды неприятно было. А потом?

– Потом… Встань, Витя! Невозможно в таком озере лежать. Опять температура поднимется.

– Она так и так поднимется.

Все же он встал, чтобы Кира перестелила постель. Но как только она закончила и встряхнула одеяло в свежем пододеяльнике, повторил свой вопрос:

– Так что, говоришь, еще неприятного случилось?

– Еще – мой папа от мамы ушел, – пришлось ответить Кире.

– К молодой?

– Откуда ты знаешь? – удивилась она.

– Не к старой же. – Он пожал плечами. – Ему сколько, лет пятьдесят? Самый козлиный возраст.

И улегся в кровать, ничего больше не спросив.

Он воспринял это известие с полным равнодушием. Ну, пусть он не считает разрыв между ее родителями чем-то выдающимся. В конце концов, он их даже не знает. Но ее-то он знает, ей-то мог бы хоть слово человеческое сказать, посочувствовать!

Его пренебрежительность рассердила Киру. Длугач никогда не расспрашивал о ее семье и не рассказывал о своей. Видимо, потому и не расспрашивал, что не рассказывал; связь здесь была прямая. До сих пор она считала, что ему не хочется говорить с ней, своей нынешней женщиной, о женщине предыдущей – о жене. А сейчас она вдруг поняла: да нет, ему просто безразлично в ее жизни все, что не имеет отношения к работе и к постели, то есть лично к нему. И уж конечно, безразличны ему отношения между ее родителями. Не зря же он, живя в пяти минутах ходьбы от них, ни разу не выразил желания с ними познакомиться.

Рассерженность сменилась в ее душе настоящей злостью. Кто она для него? Источник здорового секса?

Ей захотелось немедленно одеться и уйти. Может, так и сделать?

– Брось, Кира, – сказал Длугач. – Не злись. Ничего я особенного не сказал и не сделал. Это вы любите телячьи сопли разводить, а вообще-то…

– Кто это – вы? – сердито оборвала его Кира.

– Городские.

– А ты до сих пор деревенским себя считаешь? – усмехнулась она.

Он говорил как-то, что поступил в Институт инженеров транспорта сразу после армии, по целевому набору. Сейчас ему сорок, значит, двадцать лет уже он в Москве.

– Конечно, деревенский, – пожал плечами Длугач. – Этого, хоть сто лет в городе живи, не изживешь. Кислотой не выжжешь.

Он произнес это со странной интонацией – Кира не поняла даже, что она означает. Досада это была, или тоска, или злость?

– Чего не изживешь? – тихо спросила она.

– Нутра деревенского. Это и объяснить даже трудно. Не такой я, как вы здесь все, по сути не такой, понимаешь?

Конечно, она это понимала. Это бросилось ей в глаза, и не в глаза только, а именно что в самое нутро сразу же, как только она его увидела. И может быть, именно это бросило ее к нему.

Длугач сел на кровати, опустил ноги на пол, посмотрел на нее внимательным тяжелым взглядом. Кажется, у него снова поднималась температура – глаза блестели в глубоких глазницах жарко и лихорадочно.

– Для вас это просто грубость, – сказал он. – Неделикатность. Вот вы видите, например, что пацана малого ударили, и только «ах-ох, не смей», больше ничего.

– Больше ничего и быть не должно, – твердо сказала Кира.

– Это вы так думаете. – Глаза его блеснули уже не жаром, а злостью. – А ему, может, на пользу пойдет.

– Тебе пошло на пользу? – усмехнулась Кира.

– Мне!.. Я те случаи, когда батька меня за дело бил, по пальцам одной руки могу пересчитать. Думаешь, ему причины нужны были? До поросячьего визга нажрется, и за вожжи – снимай штаны, байстрюк, буду тебе ума в задницу вгонять.

– Что такое байстрюк? – машинально и не-впопад спросила Кира.

Ее объял от его слов леденящий страх. Как будто это ее бил вожжами допившийся до свинского состояния мерзавец.

Из другого мира его слова, и прав Длугач, прав: по всей своей сути он не такой, как она, и все в нем другое!

– Ну, он считал, что мать меня от соседа нагуляла, пока он на заработках был. Может, и так. Какая теперь разница?

– Они умерли?

– Почему – живут. В Еловичах.

– А почему же ты к ним не зашел? – поразилась Кира. – Когда мы в твой маёнток ездили.

В Еловичи он в самом деле ее повез, не зря спрашивал ночью у вертолета, поедет ли она с ним туда. Ей понравилось в его маёнтке: река, озеро, нестеровский в самом деле пейзаж – все радости природы, которые она полюбила благодаря Кофельцам. Да и кто их не любил из близких ей людей? Все любили.

– А почему я должен был к ним заходить? – пожал плечами Длугач.

– Не то что должен, но…

– Я про то и говорю. – Он вытер пот, снова выступивший на лбу. – Вот ты даже представить не можешь, как это, с отцом-матерью рядом быть и не зайти. А между нашими все по-другому.

– Как – по-другому, Витя? – сквозь спазм, перехвативший горло, спросила Кира. – Как это может быть по-другому?

– Может. Может! – Он сжал Кирину руку так, что она едва удержалась от того, чтобы не выдернуть ее из его болезненного захвата. – Я потому от них от всех и шарахнулся, что у них – может. Мне от этого всего тошно, а нутро-то все равно ихнее, от него-то в Москву не сбежишь. Грубое нутро, правду ты говоришь.

Он отпустил ее, отвернулся. Кира не помнила, чтобы она говорила что-либо подобное. Но возражать ему не стала. Жалость к нему была такой же пронзительной, как ужас перед тем, что называл он нутром, как отвращение к той подспудной непонятной силе, которая жила в нем.

– Во мне это навсегда засело. – Длугач мотнул головой судорожно и резко. – Я через это на все смотрю, понимаешь? Вот ты сказала: отец твой от матери ушел. А у меня сразу в голове: ну, ушел, так ведь не босую ее на снег выгнал, как батька мой матку гонял, эти-то по-человечески разберутся, ну и не о чем тут переживать. Зашел, не зашел… Думаешь, они на меня обиделись? Даже внимания не обратили. Сказал им