туфлях вполне могла оказаться работницей молочного завода, где служил бухгалтером папа. А прыщавый юноша — маминым пациентом. Или братом маминого пациента. Или сыном парикмахерши, которая делает Люсе стрижку. Или и тем и другим одновременно. И даже кошка, бегущая по улице, вполне могла оказаться не просто кошкой, а любимицей тети Вали из областной библиотеки. А еще эта кошка вполне могла оказаться любовницей кота папиного сослуживца. Словом, когда-то мир представлялся Люсе этаким искусно сотканным из людей и их взаимоотношений полотном. Ей казалось, что если поинтересоваться, то окажется, что во всем городе не найдется ни одного совершенно чужого ей человека. И стоит чему-то измениться в жизни одного из них, то это тут же каким-нибудь хитрым образом скажется и на ее, Люсиной, жизни.

Но это было раньше, когда она с родителями еще жила в Воронеже. Это было до того, как Люсе взбрело в голову поступать в МГУ, а маму осенила гениальная идея переехать в столицу всей семьей. Мол, как же так — отпустить дочь одну учиться в такой огромный город? Мама у г-жи Можаевой, несмотря на возраст, оказалась ужасно энергичной особой. Какими-то невероятными усилиями ей удалось поменять шикарную четырехкомнатную квартиру в центре Воронежа на непрезентабельную «двушку» на окраине Москвы с доплатой. И вот в Москве-то это чувство связи всех со всеми и потерялось. Впервые особенно четко г-жа Можаева ощутила, что она сама по себе, а остальная Москва — сама по себе, в первую же неделю учебы в лучшем вузе страны. По какой-то непонятной причине в этом высшем учебном заведении № 1 в начале 90-х не хватало учебников. На Люсином курсе они достались только тем, кто в первый же день выстроился в длиннющую очередь в абонемент. Остальным (а таковых оказалось около половины курса, и Люся среди них) было предложено ходить в читальный зал. Занятия заканчивались в половине пятого, а читальный зал работал до половины шестого. К тому же нужные книги оказывались «на руках» с самого утра. Люся начинала всерьез опасаться отчисления. Но, что больше всего удивило ее тогда, никто из счастливых обладателей нужных учебников не соглашался поделиться хотя бы одним из них всего лишь на одну ночь. В ответ на просьбу одолжить книжку, они просто делали каменное лицо и говорили: «Сейчас не могу», даже не напрягаясь выдумыванием правдоподобных оправданий. К счастью для Люси, мама задействовала свои воронежские связи, и нужные учебники были доставлены оттуда. Конечно, если бы дело происходило в Воронеже, мама даже не узнала бы о такой проблеме: желающие помочь легко нашлись бы на курсе. Потому что наверняка среди студентов оказался бы кто-то, так или иначе связанный с Люсей тонкими ниточками из прошлого. Даже если бы в аудитории не обнаружилось бывших одноклассников, наверняка рядом были бы друзья по пионерлагерю или товарищи по танцевальному кружку. Или их знакомые. Словом, близкие или почти близкие люди. В столице же, выйдя за порог дома, Люся всегда оказывалась одна среди чужих. Она уже смирилась с этим чувством, и оно казалось ей вполне естественным. Она привыкла к тому, что в московской записной книжке телефонов в три раза меньше, чем в воронежской, и вряд ли станет намного больше. К тому, что за все воскресенье может не раздаться ни одного звонка с простым предложением: «Пойдем погуляем». Придуманная когда-то концепция «паутины» из человеческих эмоций, отношений и связей казалась теперь Люсе смешной. Но сейчас, выходя из Ленкиного подъезда, она вдруг снова ощутила, что мир тесен, что Москва не так уж огромна, что люди в ней не свободные частицы броуновского движения, а прочно связанные между собой атомы, образующие подчас очень причудливые цепочки. И хотя себя Люся еще не чувствовала частью этих цепочек, она уже ощущала их прямо рядом с собой, совсем близко. И только что одна из них замкнулась, образовав прочное и уже неизменное кольцо. В этой цепочке Катя, Лена и их родители оказывались соединенными так тесно, что ближе трудно и представить. Обе подружки уже были мертвы. Но их родители, прежде даже никогда не говорившие друг с другом по телефону, оказались крепко-накрепко объединены общей бедой.

«Теперь они наверняка будут встречаться и дружить семьями. И так будет длиться годами, — подумала г-жа Можаева. — Круг замкнулся. И вряд ли в нем возможны какие-то изменения».

Что самое удивительное: Катя умерла в пятницу, буквально на третий день после гибели Лены. После операции по трансплантации почки. Когда она отошла от наркоза, то начала жаловаться на слабость, туман в глазах, смертельную усталость, что поначалу списали на обычные после операции под общим наркозом симптомы. Отказывал дыхательный центр, отчего-то началось острое нарушение мозгового кровообращения с отеком головного мозга. В пятницу тело девушки покрыл холодный пот. Срочно решили изъять вживленную почку. Но это уже не помогло. Докторам лишь оставалось констатировать смерть. Отчего все вышло так, как вышло, внятно объяснить родителям они так и не смогли. «Что-то странное, — разводили они руками в приватном разговоре. — Острого отторжения собственно почки не наблюдалось. Чем-то напоминает по симптоматике ботулизм. Но, сами понимаете, это невозможно. Она же кроме каш никакого мяса не ела, ни грибов, ни колбасок. В общем, несчастный случай».

В последние дни Лена и Катя были близки как никогда. Ведь, как выяснилось во время разговора Зайцевой-старшей с родителями Кати, ей досталась почка девушки, погибшей в результате нападения хулиганов в районе Новослободской улицы. Ленкина почка. Зайцеву побили в понедельник ночью, а в среду Кате уже сделали операцию. Такая вот смертельная близость.

На Ленкину мать известие произвело вполне объяснимый эффект: она была в шоке, и отец сейчас отпаивал ее валерьянкой. К счастью для Люси, г-н Зайцев предпочел, чтобы его жена билась в истерике в узком семейном кругу, и выпроводил г-жу Можаеву за дверь.