конспирации и горьковатый страх, когда ступаешь на канат. Я любил эту работу, я любил радость победы, когда вербуешь и чувствуешь власть и свою волю, я любил успех, когда горячо бьется пульс и гремит в ушах: “Ты победил!” Все это ужасно, и Бог вряд ли простит мне это, и все же я надеюсь, что Он простит и поможет, – помогал же Он в детстве возвращать домой маму! Помнишь, Сережка, как ты закричал на меня: “Уходи вон из нашего дома, шпион!” Вот я и ушел, и, кажется, навсегда”.

…Так мы и стояли друг против друга – два старых кореша, два мастера деликатных дел, два давних соперника. Любимая женщина лежала в глубоком обмороке, а товарищ Ландер и не думал просыпаться – Коленька не пожалел ему лошадиной дозы, всегда был щедр, легко давал деньги взаймы, наверное, и Енисея отправил в вечное путешествие с помощью такой же волшебной иглы.

– Ты прекрасно выглядишь! – сказал Челюсть (комплимент пришелся к месту, и я пригладил расползшийся пробор). – Теперь нужно доставить его до судна, оно совсем рядом, а я на машине. Он вполне сойдет за пьяного матроса, загулявшего в портовом кабачке, я принес с собою голландскую форму, надо его переодеть…

Я кивнул головой, еще не зная, что делать. Челюсть свалился на меня как снег на голову, исходил из него лучезарный свет бодрости, широкая улыбка бродила по лицу, выдающийся подбородок сливался со щеками, только уши лопухами врывались в эту гармонию, как кашель чахоточника в фугу Баха.

– Но сначала небольшой приятный сюрприз, – продолжал он резво, – читай, я специально расшифровал и отпечатал для тебя. – И протянул мне машинописный текст.

“Лондон, Тому. Мекленбургский народ… все прогрессивное человечество празднует… ура!., поздравляем… желаем успехов в работе и счастья в личной… ура! В связи с праздником – ура! – и определенными успехами в решении поставленных задач [97] руководством принято решение повысить вас в должности и досрочно присвоить вам звание… эт цэтэра, эт цэтэра”. Подпись любимой Головы.

Я щелкнул каблуками и сказал просто, как солдат: “Служу великому Мекленбургу”, хотя настроение было далеко не праздничное, как афористично говаривали незабвенные Усы, даже совсем наоборот.

– Это только начало! – Словно халвой набивал мне рот. – Дома тебя ждут еще награды. Операция прошла великолепно. Чисто сделано! Теперь доставим его на судно – и точка. Прекрасно сработано, старик!

Он зажег сигарету и по дурной привычке сунул спичку обратно в коробок – вдруг повалил оттуда дым, коробка зашипела, полыхнула и поскакала по полу, как горящая мышка-крыса. Тут только я увидел, что мой друг напряжен, как струна, и пыжится в своих счастливых улыбках, а на самом деле бледен и чем-то смущен – впрочем, чему удивляться, ведь не каждый день приходится убивать своих друзей! Он не торопился одевать Юджина, и я видел, как за улыбками работают груды его серого вещества, прикидывая, оглушить ли меня лампой, придушить подушкой, проколоть иглой или прострелить, как шута горохового, из бесшумного пистолета.

Почему он не прикончил меня сразу? Вообще не собирался убивать, надеясь на сотрудничество? Любил старого друга? Тайна и еще раз тайна, “There are more things in heaven and earth, Horatio, than any dreamt of in your philosophy”. – “Есть вещи на этом свете, Горацио, что недоступны нашим мудрецам”.

– Время есть, – сказал я, – не будем суетиться, дернем по стаканчику, повод у нас хороший! – начал стелить я ласково, чуть не прослезившись по получении желанной звездочки. – Давай омоем великое событие!

Я плеснул в бокалы джин, вспомнив “гленливет”, текущий по разбитой голове Юджина, и одновременно локтем прощупав в кармане палочку- выручалочку “беретту”.

– За твое здоровье, – ответствовал он, расслабившись. – И помни, что должность и звездочку тебе пробил я, и не только это, не буду всего рассказывать… в общем, за тебя, старик! Тебя примут на самом верху!

Счастлив, безумно счастлив, тронут и польщен, низко кланяюсь, друг мой закадычный, и видится мне, как я приземляюсь в аэропорту Графа – владельца Крепостного Театра, оживленный проспект города Учителя, Беломекленбургский вокзал с памятником Буревестнику и Основателю Самого Лучшего в Мире Литературного Метода, чуть дальше монолит Поэту- Самоубийце со сжатым грозно кулаком – место поэтических состязаний мейстерзингеров и вагантов в период Первого Ледохода, поворот на кольцо Садов Шехерезады, площадь Саксофона, на которой давили усопоклонников в день прощания, правый поворот на улицу Лучшего Друга Культуры, заживо похоронившего Зощенко и Ахматову, левый поворот, мимо хозяйственного магазина на Мост Кузнецов, а дальше… о любимый гастроном, куда частенько забегал юноша бледный со взглядом горящим… Стоп! Прошу выходить, леди и джентльмены, добро пожаловать, милые леди, спокойной ночи, вспоминайте нас. Роща. Поросль. Подросток. Струной веревка – и юнцу конец.

В эту минуту безумно взревел мотор, яхта резко оторвалась от причала и, быстро набирая скорость, побежала по темной воде. Все-таки Кэти зачислили бы в шпионы – сидели в ней здоровые гены дочки полковника, борца за права белого человека в колониях. Пока мы рассыпались в любезностях, она незаметно выползла из обморока на палубу и повела фрегат навстречу стихиям… Куда? Можно и не задавать этот глупый вопрос, естественно, к беловатым дуврским скалам, где только и можно обрести покой и счастье в объятиях лучшей в мире полиции – Скотленд-Ярда.

– Мы что? Плывем? – Он отставил бокал и вскочил на ноги. – Я совсем забыл об этой суке… надо ее остановить!

– Не беспокойся, дружище, далеко мы не уйдем и как-нибудь справимся с женщиной… – Я подошел к нему и похлопал по плечу, сейчас он выкинет руку из кармана и пропорет мне брюхо той самой иглой, на которую, как шашлык на шомпол, насадил бедного Юджина.

Но Челюсть бездействовал и тревожно вслушивался в уже ритмичную работу мотора, словно это было столь важно с точки зрения превращения пышущего здоровьем Алекса в череп бедного Йорика. Шляпа ты, Коля, бездарь и лопух, под стать твоим локаторам, шляпа ты, Коля, и балда, потерял форму, засиделся в кабинетах и на совещаниях, закрутился в словопрениях с Маней и Бритой Головой и совсем забыл об оперативной хватке, утратил былой собачий нюх.

Я еще раз ласково похлопал его по плечу и обнял за талию, словно перед танцем на катке Нечистых прудов, Змеиная лапа Алекса умопомрачительно изящнейшим образом прощупала оба нижних кармана куртки и, обнаружив ЦБ-447 (если не ошибаюсь, именно так называлась эта вершина научно-технической мысли с выдвигающейся иглой), несуетливо и неназойливо извлекла сей предмет на свет Божий и переложила игрушку к себе в карман. Дурак, он даже руку держал в кармане штанов, на носовом платке, вытирал ее, неврастеник, прежде чем приступить к нейтрализации лучшего друга.

– Садись! Руки вверх! – скомандовал я.

Только тогда он и заметил “беретту” в моей руке, калибр 6,4 мм, убойная сила что надо и скорострельность ненамного хуже, чем у пистолета-пулемета “венус”.

– В чем дело, старик?

Старик! Так и пахнуло античным прошлым, когда неуклюжий и ушастый юноша в клешах открыл дверь заветного кабинета, и рванул ветер, и сверхсекретный документ, как змей бумажный, взлетел над площадью… много воды утекло с тех пор, старик, старина, старче. Римма ему нравилась всегда, еще со времен ухаживаний за Большой Землей, и в последний раз, когда мы проковыляли от кабака у памятника Виконту де Бражелону к нам домой, он танцевал с ней нарочито сдержанно, на дистанции. Знал, что у дружка Алекса глаз, как ватерпас, – все сверху видно нам, ты так и знай! – все видит Алекс, хотя память на лица и ориентировка, скажем прямо, ни в какие ворота… В тот вечер я кемарил в спальне. Что же они делали? Танго, утомленное солнце нежно с морем прощалось, танго и снова танго, в эту ночь ты призналась, кожаный диван вполне вместителен, что нет любви. Впрочем, они встречались уже давно, и на дистанции он ее держал для конспирации.

Вдруг я почувствовал прилив крови к голове, казалось, что сейчас она брызнет фонтаном из носа и из ушей, сердце заколотилось, как у венецианского мавра… тьфу, черт! безумный Алекс! Успокойся, там же прыгал Чижик. Чижик-пыжик, где ты был? – Я за Коленькой следил.

Он смотрел на меня с удивленной миной, подняв бровь, как будто я без стука вторгся в его сановный кабинет и помешал скольжению пачки “Мальборо” по секретным документам.

– Не двигайся и веди себя прилично. Юджин рассказал мне все… – Он лишь поморгал растерянно глазами (быстрой реакцией никогда не отличался, разве только жену сумел подобрать в один вечер!): или не дошло, или дошло, но прикидывал, какие сведения мог передать мне Юджин (тот тихо отдыхал в своем загробном сне, снился ему, наверное, наставник Карпыч, отрывавший ученика от приятного процесса истошным воплем “Убери стул!”), или просто выигрывал время, чтобы собраться с мыслями.

– Что за шутки, старик? О чем ты говоришь?

Я не опасался его финтов – по самбо и прочим боевым дисциплинам Коля находился в последней пятерке, иногда я даже сдавал за него зачет по стрельбе, палил он позорно, курам на смех, ухитрился однажды даже в стену влепить, и пуля отскочила рикошетом в инструктора; это вам не Алекс, стрелявший, как Вильгельм Телль, и по движущимся мишеням, и по тарелочкам, и ночью с оптическим прицелом, и на бегу, и кувыркаясь по земле, и в прыжке с крыши сарая, не говоря уж о работе рукояткой в драке, когда пистолет пытаются выбить ногами, оставляя на руках кровоподтеки.

– Ты его классно затянул в работу, Коля, но удивительно, что не успел кокнуть после того, как он застал тебя с мини-камерой над документами… – Тут я побряцал на саркастической струне своей арфы.

Я ожидал, что он