изменяет память, вы пьете только чай?

– Ваша память работает как часы на женевской ратуше! Так что же все-таки приключилось, Алекс?

Любопытство бродило по его сморщенному, как кора векового дуба, лицу. Только тогда я заметил, что говорит он неестественно громко.

– Чуть потише, Хабиб…

– Что? – прокричал бывший посол.

– Чуть потише, пожалуйста.

– Говорите чуть громче, Алекс, у меня стало плохо со слухом…

– Я собираюсь в Каир и хотел попросить вашей помощи. У вас, наверное, остались там контакты?

– Да… кое-что есть. Теперь я никому не нужен… А помните, как мы славно работали? Помните, какие документы я вам передавал до пенсии? Сверхсекретные!

Заявление сие прозвучало на такой оглушительной ноте, что несколько человек за столиками обернулись.

– Давайте сначала попьем чаю, а потом прогуляемся и все обсудим, – проорал я ему прямо в ушную раковину, исходя ненавистью. Он мотнул одобрительно головой и замолк, словно оглушенный молотом. Мы молча пили чай и улыбались друг другу, пока, наконец, муки ада не закончились и мы не вышли на набережную.

– Кто вам нужен в Каире? – прокричал он.

– У вас нет хорошего установщика?

– Мой двоюродный брат работает в полиции… он мне кое-чем обязан.

– Если я обращусь к нему от вашего имени… ему можно доверять?

– Полагайтесь на него так же, как на меня! – Я внутренне заржал, ибо в тех краях никому нельзя верить даже на йоту: обжулят, обчистят, продадут с потрохами. – Сделайте ему от моего имени подарок, он это любит. Купите какие-нибудь солидные швейцарские часы, не очень дорогие, конечно…

В тот же день я купил серебряные квадратные “Лонжин” и вылетел в Каир.

В Каире я уже не был давным-давно и помнил лишь заброшенное кладбище под палящим солнцем, моя память не запоминала густонаселенных мест, не вбирала в себя ни шпили ратуш, ни палаццо, ни музеи – каждый город ассоциировался у меня с некими подсмотренными деталями: полусумасшедшая улыбочка сторожа центрального собора – это средневековый Брюгге; черная длинная юбка и рядом аккуратно вычищенные ботинки – это Керстнер-штрассе у собора святого Стефана, жемчужины Вены; Мюнхен – это стойка с дымящимися сосисками и туристские фиакры, которые тянут вымытые до блеска коняги, и колеса поскрипывают: со-сис-ки, со-сис-ки! Дублин – это дешевые виски и зажигалки; Бейрут – это теплое море и пляж с купальщиками, а в миле – снежные горы и лыжники.

Во время своих первых вояжей я осматривал в каждом городе достопримечательности, выписывал в блокнот названия картин и имена художников, лазил по замкам, кафедралам, музеям часов, детских игрушек, военной формы, орудий пыток, а потом все смешалось и перепуталось, узелки завязывались как попало: вот божья коровка на потрескавшемся фонтане недалеко от королевской площади – это Копенгаген! Вот бродяга, допивший мою кружку пива, когда я на минуту отошел в сторону, – это Милан! Вот прищуренные глаза из-под широкополой шляпы и бурдюк на поясе – это, конечно, Севилья, нет, нет! Мадрид! Именно в этот день сорвалась операция – и играют взволнованно заросшие известкой кровяные сосуды: Мадрид – Париж, Париж – Мадрид, как будто в суете дорожной хотя бы на миг один возможно ушедший день восстановить… Где же истина, почтенный Пилат? Неужели весь этот калейдоскоп и есть моя неповторимая жизнь? А где радость бытия, счастье любви и дружбы? Кто вечно подмаргивает и прихохатывает, раздавая крапленые карты? Жил-был маленький Алекс, носил его на спине работяга-папа на первомайские праздники, светило солнышко и светились Усы, потом Алик вырос и повзрослел (мама на стене карандашом отмечала, как он вытягивался), и однажды видит: бежит за ним черный пудель. – “Пудель, пудель, кто ты такой?” – “А зачем тебе это надо?” – “Просто так”. – “Просто так ничего не делается. Пиши расписку кровью, что отдаешь мне душу, – тогда скажу”. Коготок увяз – всей птичке пропасть, и не вырвешься из этой петли, не вздохнешь.

Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по ведению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. Аминь!

На чем они взяли Ландера, а если не взяли, то на кой дьявол ему политическое убежище? На что он рассчитывал, переходя на Запад? Или прищучили на бабе и на вечно необходимых звонких монетах? Интересно, а я бы мог дернуть на Запад? Допустим, меня соблазнили, купили, заморочили голову, силком затянули в западню и выхода нет: или – или, товарищ Том, выбирайте! Не выбрал бы свободу – и не потому, что твердокаменный и люблю отчизну пламенно и верно, а просто уж лучше подчиняться своему дураку, чем чужому, шпион ведь не скрипач, которому на Западе открыты все двери, у шпиона лишь один вход, над которым горят красные буквы: “предательство”, и опять надо стоять на задних лапках, когда хочется послать подальше. Боже, Боже, какая мешанина у меня в голове! Заглянул бы в нее Маня – сразу бы получил материал для выступления на активе! В отставку вам пора, сэр Алекс, бегите вместе с Офелией в монастырь! В Монастырь? Ха-ха!

Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который и был, и грядет, Вседержитель.

Будем надеяться, что это не Ландер, а какой-нибудь авантюрист или американский агент. Впрочем, Ландер тоже может быть црувским мальчиком, почему бы нет? И небось считает себя святым Себастианом, начальником стражи у римского императора Веспасиана, предавшим Рим ради христианства! Ерунда! Головушка твоя глупая, Алекс, о чем она думает? Вот и белые мечети Каира, самолет пошел на снижение, там прекрасная рыба “черный султан” и на каждом углу продают сок, выжатый тут же из апельсинов, к черту все эти дурацкие мысли вместе со святым Себастианом и Ландером.

Я есть Альфа и Омега. Аминь.

В Каир мы прилетели поздно, я быстро устроился в “Шератоне” по югославскому паспорту, довел до кондиции фантастический пробор, опрыскался “Ярдли” (“взгляд твоих черных очей в сердце моем пробудил…”) и вышел на ночные улицы, переполненные бездельниками. Лавки и все заведения будто только сейчас открылись, ярко горели фонари, и навстречу валил гогочущий, цокающий и сверкающий зубами мужской поток (женщины в это время вкалывали на кухне). На асфальте рыночной площади сидели менялы, разложив перед собой все виды мировых валют, рядом в лавке я приобрел несколько золотых безделушек для Кэти и Риммы, торгаш угостил меня душистым, черным, как смола, кофе, я покорно смотрел, как он обсчитывает меня, явно завышая цены, – “Запад есть Запад, Восток – Восток, и с места они не сойдут, пока не предстанут небо с землей на страшный Господень суд”. Я есмь Альфа и Омега. Кэти без слов проглотит эти колечки, а Римма начнет ахать и охать по поводу моего дурного вкуса, в драгоценностях она разбирается не хуже ювелира и хранит их в ларце с серебряным ключиком. С этим ларцом она однажды и покинула меня навсегда (в который раз!), захватив Сережу, и не без ужасных оснований: роман Алекса с дикторшей Центрального телевидения, которую знала каждая собака, – вариант смертоубийственный для нашего брата, всегда норовящего спрятаться в темном углу, подальше от людских глаз.

Представлялся случайным встречным и как иностранец, и как дипломат, но все равно прокололся, и о романе вскоре узнала вся столица, – о, муки мои! О, блуждания по квартирам приятелей с трепетом еще не пойманного вора! О, мои мокрые ладони, когда во время трапез в ресторанах к ней подходили знакомые и незнакомые, бравшие автограф! Если бы не Витенька, добрая душа, внимающая бедам своих ближних, если бы не каморка, которую он снял для своих тайных утех и благородно давал мне в пользование на пару часов, пролетающих, как молния! Отвлекающие запахи подгоревшего масла из кухни, скрипучие шаги соседей, узнавших в лицо мою избранницу!

Правда, Совесть Эпохи сам и обрубил чугунную цепь, приковавшую меня к Прекрасной Даме: однажды я увидел его, топающего под ручку с ней по весенним лужам (закадрил ее сразу, гад, зачем я его только с ней познакомил?), и на этом закончилась сказка, к тому же карьера робота Алекса только начинала раскручиваться, а дикторша… что дикторша? Фиаско, конец всему, отставка – и я даже радовался, что она меня отсекла, иначе пропустили бы любвеобильного Алекса сквозь строй и расстригли бы одним махом! Шпион и дикторша – две вещи несовместные, как гений и злодейство, долго еще пахло гарью, слухи держались, их жалящее эхо донеслось и до Риммы не без дружеского участия Большой Земли, подцепившей эту сенсацию из уст всезнающего Коленьки (он, впрочем, красиво сыграл от борта в угол: “Клава болтает, что у тебя роман с Н.Н. Что за чепуха? Никогда не поверю! Ты же не такой дурак, чтобы из-за какой-то вертихвостки ставить на карту всю жизнь? Тут выговором не отделаешься!”). Именно в то время и произошел отъезд навсегда с ларцом и Сережей к маме, неделя увещеваний и клятв в верности – раскаленными клещами не вырвать признания вины у стоика Алекса! – и наконец возвращение в родные пенаты под звуки семейных литавр.

Потолкавшись в толпе, я забрел в “нон стоп” и немного посмотрел на Джеймса Бонда, который шагал в водолазном шлеме по камням и водорослям меж проплывающих акул. Глубинные бомбы, сброшенные торпедным катером, взрывались белыми пенистыми фонтанчиками, увлекая за собой песок и разорванных в клочья осьминогов, собрат по профессии наконец выкарабкался на берег, словно оживший утопленник, тяжело затрещал ногами по гальке, плюхнулся на землю, стащил с себя резиновый бред, под которым оказался черный смокинг с гвоздикой в петлице, прыснул на резину из портативного аэрозоля,