наказывали никогда не оставлять велосипед на ночь во дворе, и, увидев распахнутые двери гаража, она въехала туда. На месте, где обычно стоял старенький «крайслер» отца, на котором он ездил по городу и в аэропорт, не опасаясь угонщиков и хулиганов, Гейл увидела чей-то «бьюик» В гараже было темно, солнце уже садилось, поэтому ей пришлось впотьмах пристраивать свой велосипед так, чтобы он не бросался в глаза.

Что-то подсказывало ей, что в машине происходят непонятные вещи. Она осторожно обошла «форд» матери и «мерседес» отца, подкралась сзади к «бьюику» и… увидела затылок своей матери — тело ритмично поднималось и опускалось на заднем сиденье. Гейл разглядела ее голые плечи и ноги, неприкрытую грудь, стриженые каштановые волосы матери были растрепаны.

За спиной матери виднелась голова Дика Мелени с полуприкрытыми глазами, он откинулся на откинутое переднее сиденье. Его адамово яблоко выпирало вверх, и он тяжело дышал. Теперь Гейл не сомневалась, что они трахаются. В гараже заниматься этим было безопаснее, чем в доме. Там их могли засечь Кэппи или вернувшаяся от подружки Гейл.

Ее мать, которой было уже сорок восемь лет и которая ни разу в жизни не позволила себе произнести хотя бы одно неприличное слово, сейчас кувыркалась на Дике Мелени. Этим она занималась постоянно, особенно когда отец уезжал в гольф-клуб, на рыбалку, на охоту, в аэропорт или куда-нибудь еще.

В тот день Гейл сделала еще одно открытие: ее мать — шлюха.

И вот несколько лет спустя все это она смогла передать в своем рассказе, используя жаргонные словечки и детально описав сексуальную сцену. Тогда, в шестьдесят четвертом году, издатели непременно требовали от автора таких вот подробностей. Этим они хотели привлечь читателей. Она продала свой рассказ журналу «Эсквайер», и критики отметили своеобразие языка и точность психологических ощущений у этой начинающей писательницы. Да, действительно, писала она легко и рассказ получился отличным, искренним, отражающим вкусы времени. Так его охарактеризовали критики. Они писали, что редко в беллетристике жизненные факты подаются с таким тонким психологизмом. Читающая элитная публика изменила тогда свои вкусы. Все стали авангардистами, и исповедь сексуально взрослеющей девочки- подростка, которая входит во взрослый мир, противоположный ее детским представлениям, всем понравилась.

Раздались даже голоса, что пора менять таких мэтров, как Трумэн Капоте, на молодых эссеисток, и заинтригованный классик несколько раз приглашал Гейл пообедать с ним. Казалось, что все вокруг прочитали именно этот номер «Эсквайера» и были просто покорены рассказом никому ранее не известной Гейл Шуйлер.

Гейл отхлебнула из чашки горячий чай, а мысли ее унеслись сейчас далеко, в Нью-Йорк, в те далекие годы, когда она стала «открытием года». Так ее называли литературные обозреватели солидных газет. А Эуджения Шепард тогда написала, что теперь в литературе воцарят молоденькие блондинки с длинными волосами в выцветших штанах и свитерах грубой вязки.

Она была тогда очень хорошенькой и талантливой. Со всех сторон слышались комплименты. И только журнал «Женская ежедневная одежда» назвала ее «нечестной». Нечестной по отношению к взглядам старшего поколения, нечестной в отношении женской гордости, нечестной по отношению ко всем тем, кто лишен ее молодости и привлекательности.

Гейл и сейчас ужасно гордилась, что она смогла написать такой рассказ. И это было так же важно, как ощущение свободы, пережитое в прошлом апреле, когда ее голову наполняли сцены и образы из «Последней вечеринки». Сознание уже было тогда ясным, и она была полна надежд. Ей так хотелось, чтобы по пьесе был написан киносценарий, и она опять стала бы известной. «Бог ты мой, это же могло бы вернуть ощущение молодости и уверенности в себе, как когда-то в Нью-Йорке», — думала Гейл.

Она улыбнулась своим мыслям. Старый пройдоха Блайден Раскин так до конца и не оценил, что он поимел. И Спринджер этого не понимает.

Она плеснула еще чая себе в чашку и отнесла ее Спринджеру.

День закончился. Гейл чувствовала себя измотанной и благодаря спасительному валиуму ее тянуло в постель. Пусть Спринджер делает, что хочет.

Глаза сами закрылись, как только она улеглась на половинку широкой двуспальной кровати.

Было семь тридцать утра, когда старик открыл глаза, разбуженный своей экономкой. Окно было чуть приоткрыто, и свежий утренний воздух благоухал розами, высаженными во дворе возле дома. Об стекло билась залетевшая в комнату пчела. Он услышал, как в ванной льется вода.

«И все-таки Хэртфорд — третьеразрядный городок», — думал старик, поднявшись с постели и направляясь в ванную.

Впрочем, он знал это давно, ведь он здесь вырос. И все же повторял свое замечание каждый день вот уже тридцать пять лет подряд. Таким образом он мстил городу, отвергнувшему его. Это была своего рода дурная привычка.

Принимать утром ванну тоже стало традицией. У него были проблемы с мочевым пузырем. Старик стал «подтекать» по ночам, как он это называл. По необходимости пришлось мыться после пробуждения, потом это вошло в привычку независимо от того, как вел себя ночью его мочевой пузырь.

Превосходно начать день с купания, особенно когда рядом была Сигни, его экономка и сиделка, следившая, чтобы он не поскользнулся. Старику нравилось, что о нем пекутся, хотя, конечно, он мог и самостоятельно одеваться и принимать ванну.

Можно было бы назвать дом Самнера Боутси особняком, но он сам считал свой дом вполне обыкновенным. В таких домах жили все приличные люди в былые времена. В нем было всего четыре спальни, не считая апартаментов Сигни, правда, очень просторных, но обстановка была более чем скромная. В Хэртфорде были куда более роскошные дома, чем у Боутси, но ни один из них не окружала такая солидная каменная ограда, за которой он и прятался. Так жители Хэртфорда к этому и относились: Боутс в страхе отгородился от всего мира. Многие даже называли это место: «Это там, где живет миллионер Боутс, спасшийся во время великого пожара в цирке братьев Риглинг. Тогда он бросил женщин и детей погибать в огне, чтобы спасти свою шкуру, — вспоминали в городе, — и после этого всю жизнь прятался в своем доме».

Самнер Боутс знал, что кто именно и как о нем злословит, и чертыхался: «Столько лет прошло, а все помнят». Он каждый день проклинал своих соседей, и это тоже стало для него своеобразным ритуалом.

Самнер осторожно влез в ванну, держась за металлический поручень правой рукой, а левой цепляясь за край ванны. Предварительно старик проверил температуру воды и рукой, и ногой. Он не доверял Сигни, не доверял шкале термометра, и готов был ждать, пока вода не остынет до той температуры, какая его устраивала. Только потом он полностью погружался в воду.

Кивнув своей молодой помощнице, что, мол, все в порядке, Самнер задергивал занавеску и вставал под поток теплой воды, подставляя под струи душа спину и плечи. Он любил этот водный массаж, считая, что у него, как и в былые времена, все еще сильная мускулистая спина и широкие плечи. В принципе, он был прав. В свои семьдесят четыре года он еще сохранил достаточно подтянутую фигуру, не сгорбился, да и сила еще не покинула его рук. Поддерживать форму помогала каждодневная игра в теннис. Нагрузка была щадящей, но вполне достаточной.

Он решил соорудить корт на заднем дворике рядом с большой цветочной плантацией еще в пятьдесят восьмом году. Эту идею ему подкинул его адвокат, а ведь Самнер Боутс всегда прислушивался к его советам. Появился корт, наняли тренера, который несколько недель давал уроки Самнеру и его домоуправительнице (тогда это была шведка по имени Бетти, такая же светловолосая и жилистая, как Сигни, только более медлительная). Бетти не проявляла расторопности на корте, и Самнер легко ее обыгрывал.

Играя каждый день, Самнер так преуспел, что стал обыгрывать даже своего адвоката Мюрея Харриса, а тот был опытным игроком. Харрис стал привозить других партнеров, и они играли двое на двое, так что в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов Самнер Боутс вел вполне активную жизнь, если иметь в