службы тщательнейшим образом изучали картотеку арабов, проживающих в США. Но о связи между происшествием в госпитале и Дэвидом Кабаковым знали только высшие чины нью-йоркской полиции, несколько агентов ФБР, непосредственно занятых расследованием этого дела, да еще старшая медсестра Эмма Райан, которая умела держать язык за зубами.
Секретность соблюдалась по требованию вашингтонского начальства, опасавшегося возникновения паники и дипломатических осложнений. Быстрое обнаружение виновников казалось весьма проблематичным, а весть о террористах, безнаказанно разгуливающих по Нью-Йорку, вызовет бурю в прессе и только добавит трудностей. Поэтому полиция сообщила репортерам, что самозванка явилась в госпиталь, рассчитывая украсть хранившиеся там наркотики. Такая версия, хотя и не выглядела особо убедительной, все же позволяла отвязаться от газетчиков на два-три дня. Но этого было вполне достаточно: бурная жизнь гигантского города волей-неволей заставит средства массовой информации переключиться на другие события.
Далиа также возлагала немалые надежды на исцеляющее действие времени. Но ее держали в страхе не журналисты, а гнев Лэндера. Узнав об инциденте в госпитале и увидев фото в «Дейли Ньюс», американец пришел в бешенство, и был момент, когда она решила, что ей пришел конец. Но Лэндер не убил ее, а лишь запретил любые дальнейшие попытки устранить Кабакова. Побледневшая Далиа молча кивнула. Фазиль не вмешивался в разговор и с тех пор уже два дня почти не выходил из своей комнаты.
А для доктора Рэйчел Боумен потянулись удивительные дни, похожие на сон, — дни, когда в ее квартире выздоравливал раненый майор Моссад. Жилище Рэйчел всегда было опрятным и светлым, все здесь носило отпечаток педантичного, пожалуй, даже угнетающе неукоснительного порядка. И вдруг в этот стабильный, ухоженный мирок внезапно явился Кабаков — свирепый и окровавленный, словно ободранный кот после диких ночных драк на блестящей от дождя крыше. Казалось, будто с приходом Кабакова и Мошевского комнаты как-то съежились, а все вещи стали маленькими и хрупкими. К тому же оба израильтянина — крупные, массивные — двигались почти бесшумно. Последнее обстоятельство сперва обрадовало Рэйчел, но потом начало действовать ей на нервы. Так уж повелось, что в природе беззвучность и большие размеры — весьма зловещая комбинация; чаще всего они — верный признак смертельной угрозы.
Мошевский старался не докучать хозяйке, но приспособиться к ее вкусам так и не сумел. Несколько раз он совершенно неумышленно напугал Рэйчел до полусмерти, неожиданно возникая на кухне с подносом в руках. Тогда во избежание новых конфузов он стал покашливать, издалека оповещая о своем приближении. Но, кроме того, Мошевский разрывал ночную тишину громоподобным храпом. Это решило его участь. Не в силах терпеть круглосуточные невзгоды, Рэйчел выдворила Мошевского в соседнюю квартиру — тамошние жильцы были ее друзьями и, отправляясь в отпуск на Багамы, оставили ей ключи.
Кабаков послушно следовал всем требованиям и предписаниям Рэйчел; единственным случаем открытого неповиновения был его визит к Салливэну. В первые дни они почти не разговаривали — он казался угрюмым и подавленным, а Рэйчел считала излишним вторгаться в мысли своего пациента.
Шестидневная война не прошла бесследно для доктора Боумен, но перемены, происшедшие в ее характере, были скорее количественными, нежели качественными. Жизнь Рэйчел по-прежнему оставалась размеренной и, на посторонний взгляд, довольно однообразной. Она так и не вышла замуж — две ее помолвки закончились ничем, и она лишь смутно помнила тех немногих мужчин, с которыми встречалась в последующие годы. Людей, способных по-настоящему взволновать и увлечь ее, Рэйчел сознательно избегала. Поэтому теперь в памяти сохранились не лица и слова ее спутников, а только обеды в людных ресторанах да еще идиотские надписи, неизменно украшающие стандартные блюда, подаваемые в подобных заведениях.
Служебные обязанности превратились для Рэйчел в цель жизни, в главный козырь, позволяющий не утратить веру в себя. Помимо повседневной практики, у нее было много дополнительной добровольной работы. Она курировала выздоравливающих наркоманов, вела занятия с детьми с психическими отклонениями, помогала парализованным. В 1973 году, во время Октябрьской войны, Рэйчел каждый день по две смены ассистировала при операциях в нью-йоркском Синайском госпитале. Приобретенный там хирургический опыт мог оказаться очень полезным, доведись ей снова попасть в Израиль.
Она махнула рукой на попытки выглядеть моложе своих тридцати лет, отказалась от молодежного стиля в одежде и поведении и все больше входила в образ респектабельной еврейской матроны. «Блумингдейл», «Сакс», «Лорд энд Тейлор» постепенно сделались обычными целями ее субботних прогулок. Дома царил идеальный, раз и навсегда заведенный порядок, и Рэйчел платила непомерное жалованье приходящей прислуге, поскольку та научилась не только поддерживать чистоту, но и во всем следовать привычкам своей нанимательницы.
А теперь тут обосновался Кабаков. Он шлепал босиком из комнаты в комнату, даже не застегнув пижамы. Он шарил по книжным полкам, не переставая при этом грызть кусок салями. Взяв в руки какую- нибудь вещь, он никогда не клал ее на место; казалось, ему доставляет удовольствие вносить хаос и неряшливость в квартиру Рэйчел. Раздражало это несказанно.
Последствия его контузии уже не внушали Рэйчел особых тревог. Головокружения стали реже, а потом и вовсе прекратились. По мере того как он выздоравливал, их беседы становились все дольше и теплее, перерастая рамки безличных отношений между доктором и пациентом.
Кабакову нравилось общество Рэйчел. Разговаривая с ней, он чувствовал приятную необходимость шевелить мозгами, поскольку обсуждались вопросы, о которых он раньше почти не задумывался. Но ему нравилось и просто смотреть на нее — длинноногую, стремительную и очень миловидную. От природы Кабаков был довольно влюбчив, и профессиональное одиночество давалось ему нелегко. В конце концов Кабаков решился рассказать ей о своей миссии.
Выполнить это намерение оказалось не так-то просто — мешала многолетняя привычка скрывать мысли и обуздывать язык. Но все же здесь был особый случай. Ведь Рэйчел пришла к нему на помощь в трудную минуту, причем сделала это по собственной инициативе, не колеблясь и не задавая лишних вопросов. К тому же теперь она оказалась втянутой в дело; не исключено, что ей может грозить опасность, и лучше ей об этом знать. Кто-кто, а Кабаков не питал иллюзий по поводу истинных причин визита террористки в рентгеновскую лабораторию.
Его откровенность объяснялась не только сентиментальными побуждениями. Имелась и причина практического свойства: Рэйчел могла помочь советом. Не следовало пренебрегать ее ясным аналитическим умом. Возможно, в заговоре участвовал Абу Али, профессионал-психолог, и Рэйчел тоже психолог и психиатр. Среди террористов есть женщина, и Рэйчел — женщина. У нее прекрасная интуиция, она разбирается во всех нюансах человеческого поведения и к тому же, будучи американкой, может предвидеть ход мыслей своих соотечественников.
Кабаков умел перевоплощаться в араба и думать, как араб, но сумеет ли он думать и рассуждать по- американски? Да и есть ли вообще на свете какая-то специфически «американская» манера рассуждения? Личные впечатления Кабакова не подтверждали такую гипотезу; поступки и слова большинства людей в Штатах выглядели чертовски непоследовательными. Впрочем, это молодая страна и, возможно, со временем у них все-таки выработается собственный стиль.
Он говорил, а Рэйчел внимательно слушала, не переставая быстро и ловко перебинтовывать его обожженную ногу. Он рассказал о ячейке «Черного Сентября», которая скрывается в одном из северо- восточных штатов и готовит какой-то грандиозный теракт, раздобыв специально ради этого полтонны пластиковой взрывчатки. Он объяснил, что в интересах Израиля должен найти и остановить убийц. Потом, спохватившись. Кабаков торопливо добавил несколько слов о соображениях гуманности и общечеловеческой важности порученного ему дела.
Рэйчел давно уже закончила перевязку и теперь сидела на ковре, скрестив ноги и низко опустив голову. Кабаков говорил, обращаясь к пробору в ее блестящих темно-рыжих волосах. Изредка она поднимала глаза и что-нибудь уточняла, внимательно глядя ему в лицо.
Его удивила и обрадовала спокойная реакция Рэйчел — при всем уважении к ней Кабаков не ожидал, что она сохранит такую невозмутимость. Ведь, в сущности, он внес в эту опрятную квартиру пылающую головню, негасимое пламя ближневосточной войны. Но он был бы удивлен куда больше, узнав о чувстве, которое она испытала, слушая его рассказ: на нее снизошла не тревога, а огромное облегчение, радость врача, убедившегося, что больной действительно вне опасности.
