время прежде и потом становились его женщинами, была, само собой разумеется, писаной красавицей.

Дальше он повел рассказ о том, как, остановившись в дверях, увидел ее так близко и так крупно, словно глядел в телескоп, и так отчетливо и резко, как если бы в центр фокуса попала только одна эта сладкая вишенка, заполнившая собой подобно яркой полной луне на ночном небосводе весь объектив, не оставив ни следа, ни полосочки от черноты ночи. И уже не нужно было, чтобы она еще раз специально взглянула на него: взмахни она второй раз ресницами, и вся перспектива предстоящей встречи мгновенно потеряла бы для него всякую ценность, ибо сама поставленная задача и была высшей ценностью, оказавшись в данный момент важнее всего на свете.

Дон Жуан не был соблазнителем. Он еще ни разу не соблазнил ни одной женщины. Правда, ему попадались такие, которые потом обвиняли его в этом. Но эти женщины либо лгали, либо, обезумев от счастья и горя, сами не понимали, что творят и что, собственно, хотели сказать на самом деле. С другой стороны, и Дон Жуана еще ни разу не соблазнила ни одна женщина. Возможно, случалось такое, что он позволял потенциальной соблазнительнице проявить свою волю, или что там ею двигало, но моментально давал ей понять, что о соблазне и речи не может быть и что он, мужчина, не олицетворяет собой ни соблазненного, ни соблазнителя. Он просто обладает властью. Но только его власть особого свойства.

Сам Дон Жуан испытывал некоторую робость перед этой властью. Вполне возможно, что прежде он был менее щепетилен в этом деле. Но со временем стал остерегаться и давно уже пугливо избегал проявлять эту власть. Он не стесняясь рассказывал мне об этом, и в его голосе не проскальзывали ни гордость, ни тщеславие, он, пожалуй, лишь как бы между прочим констатировал, что те женщины, о которых идет речь и вокруг которых закручивались разные истории, во всяком случае, в течение этой недели, признавали в нем, пусть и не с первого момента встречи, скорее чуть позже, успев немного узнать его, своего господина. Другие мужчины были и будут для женщин теми, кем они были и что представляли собой, а его, Дон Жуана, те же женщины рассматривали, да-да, рассматривали как своего господина, единственного и на веки вечные данного им (но не «повелителя»). И как на такового они возлагали на него надежды, смотрели почти («почти») как на своего спасителя. Спасителя от кого? Просто спасителя. Да и от кого или от чего их нужно было спасать? А ни от чего, просто спасать, и все тут. Или, может, так увезти их, этих женщин, отсюда, оттуда и вообще отовсюду.

Сила и власть Дон Жуана исходила от его глаз. Не было надобности объяснять мне, что речь не шла о каких-то заготовленных или отрепетированных взглядах. Он никогда не стремился и не замышлял ничего подобного. И тем не менее он заранее знал о своей власти или влиянии, заявленном в тот момент, когда он обратил взгляд, нет, положил глаз на женщину, и потому он никогда не делал этого властно, а скорее даже боязливо. Ту его манеру поведения, когда он старательно и долго, как только возможно, избегал направить на женщину откровенный взгляд, можно было бы принять за его робость и даже трусость, и это было, рассказывал он мне, и в самом деле чем-то похожим на робость, но только не на трусость! Его открытый взгляд, направленный на женщину, означал: отступления не будет, пути назад нет, окончательно и бесповоротно, причем для них обоих, и это будет гораздо больше, чем всего лишь один миг или одна ночь.

Некий философ классифицировал желание Дон Жуана быть непременно замеченным женщиной как непреодолимую страсть и даже как вожделенную с незапамятных времен потребность «побеждать». Но та история, как он сам мне ее рассказывал, не имела ничего общего ни с победой, ни с вожделением, по крайней мере с его стороны. Все было скорее наоборот: своим взглядом, но никак не своим видом, ничем не обращавшим на него, Дон Жуана, внимание, он высвобождал желание женщины. Это был взгляд, охватывавший большее и вбиравший в себя еще и кое-что другое, не только ее одну: Дон Жуан смотрел вдаль, поверх женщины, оставляя ее как бы без внимания, но именно это и подсказывало ей, что он смотрит все же именно на нее своим оценивающим взглядом, и взгляд этот полон намерений и желаний к действию. Всё, хватит играть походкой на улице, стоять на тротуарах на публику или сидеть в позе на автобусной остановке: наконец-то дело принимает серьезный оборот и может вылиться во что-то стоящее, и она восприняла и ощутила это как великое освобождение.

Эта женщина, под взглядом Дон Жуана и поверх нее на зал и окружение вокруг, осознала в тот момент свое одиночество, а также и то, что вот сейчас, сию же минуту, она положит этому конец. (Всю эту неделю ему встречались на пути исключительно только такого типа одинокие женщины.) Осознание одиночества равносильно энергии желания, страстного и непреложного. И это выразилось у женщины как немое, но мощное требование, как поистине «победный» вызов; что у мужчины, тоже одинокого, определенно не дало бы такого эффекта. Кроме того, женщина, бросив вызов, несказанно похорошела, хотя и до того была красавицей, но стала еще краше, дальше, что называется, просто некуда, тогда как если бы дело приняло тот же оборот в случае с мужчиной…

Дон Жуан оставил открытым, чем закончился эпизод с невестой из кавказской деревни. Да я и не хотел знать никаких подробностей, уж во всяком случае, самых примитивных. Конец этой истории был для меня ясен с его первых слов. В своей обычной манере он поведал, особенно с момента, как сам стал действующим лицом, о своих активных шагах главным образом в форме отрицания или очень коротко, быстро перескакивая с одного на другое, как говорят обычно о том, о чем и говорить-то не стоит. Для него достаточно было сказать, что после того, как он постоял в дверях, он не подошел к молодой женщине. Но и не проигнорировал ее или что-нибудь такое в этом роде. И не остались они вдвоем в соседнем помещении, и не исчезли неизвестно куда, покинув свадьбу. И даже не обмолвились друг с другом ни единым словом: ни «Идем!», ни «Сейчас!», ни «Пора!». И хотя они без всякого стыда и страха были все время вместе, как только могут быть вместе двое — открыто, средь бела дня и среди приглашенных на свадьбу гостей, — никто не обратил на них внимания, не говоря уже о том, что никто ничего не заметил и не увидел; ими завладел тот другой отсчет времени, как это случается с теми, кто сливается в своих чувствах воедино. И, как это обычно и бывает, их время вступило в свои права и сделало возможным, что они стали невидимыми для других, словно проносящиеся мимо в танце пары, за которыми человеческий глаз не успевает, с одной стороны, уследить, а с другой — упускает в силу своей медлительности из виду, что вращаются они в своем порыве уже как единое целое.

Однако неделей позже Дон Жуан рассказал мне кое-что еще, что произошло в тот день до того и к каким последствиям привело. Про себя ему, впрочем, тоже было что сказать — он совершил пусть и не ахти какой героический, но все же поступок. Сделав наконец-то обходной маневр, он приблизился к невесте и открылся ей, послав с некоторого расстояния, как и положено, откровенный взгляд, но отступил несколько шагов, чтобы вокруг него образовалось магнитное поле притяжения, чему молодая женщина, не колеблясь, и это было так естественно, мгновенно подчинилась. Примечательно, пожалуй, то, что Дон Жуан, если в его истории вообще присутствуют какие-либо внешне активные действия с его стороны, всегда упоминает о них только мельком, тогда как для повествования о событиях внутреннего свойства и возникающих из-за этого запутанных ситуациях всегда набирает полную грудь воздуха и берет медленный разгон.

Сближению обоих благоприятствовал неожиданный случай, чуть не закончившийся смертельно для бедного человека. Одному из гостей попала не в то горло рыбья кость, он мог, того гляди, задохнуться. Весь большой зал охватила паника, все повскакали с мест, принялись громко кричать, но постепенно крики перешли в жалобные стоны и беспомощные стенания, а потом во всеобщее изнеможение — все только стояли и хватали ртом воздух, под конец же вовсе впали в безмолвное оцепенение. Пострадавший тем временем повалился на пол и катался с красным лицом, темневшим на глазах у всех. Стоявшие вокруг бесперебойно давали советы, выкрикивая их ему в лицо, для чего наклонялись к самому полу. Но задыхавшийся человек уже ничего не слышал и только, дергаясь в конвульсиях, тут же выплевывал куски хлеба, которые ему пихали в рот, чтобы он пожевал их и проглотил вместе с костью. Вдруг он почувствовал на себе взгляд, помогший ему прийти в себя, — все прошедшее время он умоляющими глазами искал этой помощи. Ее мог, впрочем, оказать ему любой, для этого не требовалось никаких особых талантов или знаний. На мгновение он успокоился, и этого было достаточно, чтобы принять помощь со стороны. Ему по- боксерски сильно стукнули сзади по спине, и раз, и два, и наконец ему удалось исторгнуть из себя эту злополучную кость, или чем он там подавился, и так далее и тому подобное.

Казалось, не одному только этому человеку — всем присутствовавшим в зале заново подарили жизнь. Вместе со спасенным они сидели в той же позе, вздыхали и кряхтели, переводили дыхание и все такое прочее. Смерть внезапно оказалась рядом, каждый почувствовал ее дыхание на себе и пусть не с такой