пучках по воздуху. И дело здесь было в чем-то другом, не только в скуке. Время не тяготило Дон Жуана, не тянулось для него бесконечно. Не так уж мало событий происходило вокруг, немало было и запоминающихся моментов, напротив, их было много, даже слишком много. Каждый момент — каждая вещь — обращали на себя внимание, время распадалось на моменты второго, третьего события, той или иной вещи, одного или другого человека. Вместо взаимосвязи, создающей ощущение времени, только лишь отдельные детали, нет, даже детализация. Вместо размеренной медлительности я видел в нем теперь неповоротливость и тяжеловесность, неумелость и неловкость во всем, даже если он спешил, — все получалось нескладно. Дон Жуан попал в своего рода личный цейтнот. И каждый миг он спрашивал меня, сколько сейчас времени.
Дать ему возможность уйти — ничего бы не изменило. Да я и не хотел, чтобы он так быстро ушел. А кроме того, он и сам не хотел покидать Пор-Рояль. Накануне Троицына дня я взял Дон Жуана с собой на деревенское кладбище Сен-Ламбер. С утра до вечера один только сад: может, это стало причиной его разлада со временем? И казалось, внешне такой свободный выход на природу тоже делу не помог. Окружающий ландшафт оставался для Дон Жуана тем же замкнутым внутренним пространством, как до того мой дом с обнесенным каменной стеной садом. Он производил такое впечатление, будто передвигается как пленник, заключенный под колпак из толстого стекла. На каждом шагу он натыкался на дерево, спотыкался на неровностях дороги, спускавшейся под откос к болотистой местности, где по долине Родон протекал ручей, бил наотмашь комаров, обернувшихся на деле низко летящими дикими голубями. Тот временной зазор, в который он попал, означал также утрату чувства дистанции и интервалов. На мое восклицание, когда мы добрались наконец до этого удивительно открытого и широкого — «моего», — невольно подумал я, плато Иль-де-Франс: «Какое небо!» — последовал вопрос Дон Жуана: «Какое небо?» А когда он, поднимаясь в гору, потерял с одной туфли подошву и я вскользь заметил, что это приносит счастье, ответил: «Все, что угодно, только, пожалуйста, не счастье!» — что прозвучало совершенно иначе, чем несколько дней назад в саду, когда он то и дело повторял: «Смелость, не любовь!» Как неуклюже ковылял он за мной, повесив голову, тогда как целую неделю только что был активен, твердо шагал впереди меня, высматривая взглядом цель для нас вдали. А его главными врагами стали теперь животные. Если до того, в течение всей недели, кошка из Сен-Ламбера, совершавшая ежедневный обход, задерживалась у нас в саду все дольше и дольше, а напоследок явилась даже не одна, а со свитой, сейчас Дон Жуан чувствовал себя так, будто на него нападают по дороге майские бабочки и только что появившиеся на свет молоденькие стрекозки. Крошечные жучки-щелкуны прыгали, как он думал, исключительно только на него. А безобидные паучки накидывали ему на лицо свою ядовитую паутину. Скрежет первых цикад наступающего лета напомнил ему неприятные звуки завода механических часов, а первый набег неизвестно откуда взявшейся в траве саранчи еще более противное тиканье часов. И хотя нам почти ничего не попадалось по пути, я все время слышал у себя за спиной его постоянный, ожесточенный подсчет — животных или наших неудач и несуразиц в пути.
А по пути в Сен-Ламбер: чего здесь только не изменилось за те семь дней, пока Дон Жуан рассказывал мне свою историю. Как я всегда того и желал, в деревне появились наконец иностранцы. По крайней мере, единственный магазинчик, казалось навечно закрытый, распахнул свои двери как в первый день торжеств по случаю открытия — в дверях стоял индус с тюрбаном на голове, а парочка молодых китайцев с туристической картой окрестностей Пор-Рояля заворачивала за угол. Вообще после недели с Дон Жуаном все эти дальние соседи (да, соседи) показались мне сильно помолодевшими. Старики, скряги- толстосумы, орды прижимистых старомодных туристов исчезли из виду. Нюхом я учуял бизнес. Даже в местных жителях, здешних старожилах, встречавшихся нам в дороге, тоже были заметны перемены: впервые за много лет я увидел кого-то из них вне пределов привычной территории вокруг собственного дома или вблизи скоростной трассы — они собирали по окраинам в приречных лесах спелую черешню и первые ягоды лесной земляники на опушках. Редчайший случай — до сих пор мне ни разу не встретился ни один сборщик ягод, да они со стыда бы умерли, что занимаются таким делом (или это был бы не местный житель); тем временем все люди, как посторонние, так и местные, собирали ягоды в самом прекрасном расположении духа, можно даже сказать, с чувством собственного достоинства, и я размечтался, что новички в деревне, равно как и старики, приехавшие, по-видимому, из других мест, скоро станут моими добрыми и желанными постояльцами.
Что же касается Дон Жуана, то даже и этих немногих людей было для него слишком много. Они заняли его жизненное пространство, так необходимое ему в особых случаях, и угрожали вытеснить его оттуда. Он без конца считал те редкие фигуры, появившиеся в неохватном глазом районе Иль-де-Франс, словно это было огромное вражеское войско. С одной стороны, он оставался по отношению к ним крайне вежлив, приветствовал каждого встречного первым, хотя неделю назад ожидал приветствия от них, сейчас, однако, делал это так неуклюже и к тому же издалека, что его приветствия попросту никто не замечал, а если, то принимал за что угодно, только не за приветствие. С другой стороны, он вел себя вызывающе грубо. Азиатскую парочку, которая шла взявшись за руки, он толкнул, да как. Нагнув голову, двинулся на них и разогнал в разные стороны, протаранив их своим корпусом, и это не было неловким шагом с его стороны, поскольку он разразился при этом еще и проклятиями в их адрес, заявив, что это позор, раз настали такие времена, когда даже влюбленные из Срединного Царства открыто держатся на людях за руки и так далее. Но яснее всего обрисовалась для меня проблема Дон Жуана с путаницей времен при его внезапно прорвавшейся наружу «бестактности», выразившейся в необычной потребности в тактах, то есть музыке, причем все равно какой: если он усиленно избегал ее, больше, чем что-либо другое, в период нашего совместного пребывания в саду, то сейчас он испытывал прямо-таки наркотическую зависимость от мелодий, ритмов, звуков. Совершенно всерьез он спросил меня, находясь уже на кладбище, нет ли у меня случайно при себе «уолкмена».
Он и там продолжил сначала свое бормотание из нескончаемого потока чисел и хулы. Он считал подряд все могильные камни и ругал служителя кладбища, из окон домика которого, стоящего, как это частенько встречается во Франции, посреди кладбища, висели не только скатерти, но и простыни, «к тому же еще в красную клетку». Умора, да и только, но он буквально трепетал от возмущения. Дрожал всем телом. Его всего так и трясло, что называется, наперекор ритму времени. Момент внутреннего сдерживания наступил только при созерцании пустынных проходов в глубине кладбища позади могил Сен-Ламбера, хранивших память о монахинях монастыря Пор-Рояль, посчитавших однажды, что милость Божья не пожизненная рента для избранных иезуитов, посланная им свыше, за что и были изгнаны, как еретички, из святой обители (Жан Расин, исповедовавший в юности их учение, назвал в своей книге в честь этих женщин местность вокруг Пор-Рояля «desert»[7], что в свое время означало еще и нечто другое, не только «пустыню»). А Дон Жуан дал в тот момент котловану, вернее, яме, приютившей, по преданию, останки сестер монахинь, определение «возвышенной», хотя этим словом в действительности обозначают обычно нечто возвышающееся, другими словами, поднимающееся над землей как что-то рельефно-выпуклое.
Следующий момент душевного сосредоточения пришелся на время сидения за кладбищем на скамейке без спинки, где раньше была детская игровая площадка — искусственный холм с лесенками и разрушившимися от времени деревянными ступеньками, — теперь только глинистая размытая земля, принявшая форму маленькой конусообразной пирамиды, закрытой со всех сторон поднявшимся вокруг лесом. У нас под ногами — вытоптанный песок с ямками, в которых купаются обычно воробьи, и каждая отдельная ямка из года в год остается на своем месте, ежегодно подновляемая новоиспеченным выводком молоденьких воробышков, а все прочие птичьи породы, тоже с удовольствием барахтающиеся в песчаной пыли, оставляют после себя на песке следы, похожие на звездочки, напоминающие вкупе созвездие Большой Медведицы. Большая Медведица и воробушки — совсем недурная компания. Дон Жуан сидел и считал ямки; на сей раз без всякой навязчивости со стороны чисел и цифр. И в сопровождении так хорошо знакомых мне вздохов. Кто сказал, что печаль непременно должна быть обременительной? Для Дон Жуана было так естественно заговорить вдруг про небо, он поднял наконец голову и воскликнул: «А вот и небо!» А потом на площадку прибежали дети, двое, и принялись играть. Во влюбленную парочку, охваченную любовной лихорадкой: все как положено — вздохи и стоны, а под конец оба высунули от усталости языки.
Со стороны Пор-Рояля показался автомобиль слуги. Это была, как я и представлял себе по рассказу Дон Жуана, старая русская модель. Сам же слуга сначала противоречил моим представлениям о нем, как
