Старики насторожились.

— Кто свидетель? Еврей?

— Нет. Русский. Мальчик. Юрий.

— Ну вот видите. И свидетелей у вас нет.

Самуил Яковлевич вышел из себя и даже раскричался, мол, вы не советские люди, вы человеку не верите, вы мыслите узко, а идет война и у него три сына на фронте.

Старики руками замахали, стали успокаивать. Мол, идите домой, Самуил Яковлевич, такое время, все страдают, все работают не покладая рук. Всякое случается. А нервы на пределе.

Самуил Яковлевич сказал на прощанье:

— Ведь я же еврей. Я еврейскому Богу помолился, призвал его на помощь. И он мне ответил. Он — мне — персонально — ответил. Это факт! Факт! Понимаете? А вы — на каком языке, да с какой молитвой. Как помнил, так и обратился. Куда ж мне теперь? В церковь? В райком? В милицию?

Старики зашикали, запричитали. Не надо, мол, ни в райком, ни в милицию, они соберут умных людей, посоветуются и пригласят Самуила Яковлевича.

Самуил Яковлевич оставил адрес. Скомкал платок и так, с платком в кулаке, прошагал до самой фабрики — на Пресню. Даже на трамвай не сел.

Поздно ночью вернулся домой. Света не зажигал — светомаскировка. Лег на диван, не раздеваясь.

Пролежал до утра, не сомкнув глаз.

Потом заснул. Проснулся через час. Будто заново родился.

Подошел к столу, там газета «Правда» вчерашняя, нечитаная.

Прочитал заглавие передовицы: «Советский тыл — могучая опора фронта». Еще больше почему-то обрадовался и поспешил на работу, потому что в военное суровое время опаздывать никак нельзя.

Теперь про это удивительное место, где все произошло.

Никакого памятного знака там нет.

В 1976 году несколько домов в Шведском тупике снесли, в том числе и тот, шестиэтажный, — возвели новое здание МХАТа. И кстати, на этом месте дела у театра не пошли.

О том, что постоянно задевали и толкали в транспорте и на улице, как бы случайно, но явно не случайно, наступали на ногу или заезжали локтем под ребро, причем так точно, аж в глазах темнело, — об этом что и говорить? Обычное явление. Привычное дело.

Грузенберг старался не обращать внимания, демократично полагая, что теперь всем не сладко, всем достается, даже и промеж ребер, и по ногам, и куда угодно, потому что жизнь такая пошла — трудная (а когда легкая?), и она, то есть жизнь, всех достает, не только его одного. Конечно, своя рубашка ближе к телу и если тебе больно, то больно именно тебе, но если всем больно, то и боль как бы не такая острая, и не так обидно, и даже не так безнадежно.

Однако реальности надо смотреть в лицо. Одно дело, когда тебя просто и как бы случайно (допустим) толкают, другое — когда кулаком по скуле или, еще хуже, в глаз, когда сначала толкают, а потом упавшего пинают или еще что-нибудь в этом роде. И уж тем более когда действия сопровождаются малоприятными репликами вроде «Убирайся в свой Израиль!» или попросту «жид пархатый». От этих реплик, не оставлявших никакой надежды, было еще хуже, чем от действий. Если без них, то опять же возможно с каждым, и тоже вроде не так обидно. С ними же — упор. Тут уж только с ним, с Грузенбергом, и он, как это ни печально, все острее ощущал, что именно с ним, а самое главное и тревожное, что все ближе к его дому — сначала на автобусной остановке, потом во дворе, затем рядом с подъездом, наконец, прямо в подъезде, прямо на лестничной площадке, и не кулаком, а пустой бутылкой, что, понятно, ничуть не лучше, а даже хуже, и вообще могло закончиться плачевно. Короче, происходило все ближе и ближе к дверям квартиры — вектор обозначился…

Дело в том, что Грузенберг был, что называется, типичный. Черноволосый, с уже солидными залысинами на лбу и просвечивающейся макушкой, и, разумеется, с носом, очень крупным и с внушительной горбинкой, с глазами чуть навыкате под тяжелыми веками. С темно-карими типичными глазами, причем еще и близорукими. В общем, сразу видно. Без всяких сомнений даже для непосвященного. Бывают такие: не захочешь, а узнаешь. Просто удивительно: русский — русский, француз — француз, грузин — грузин, все нормально, а тут?.. А, еврей! Странное, непонятное такое «а!», словно вдруг что-то вспомнил, неприятное, или нашел наконец, что искал, с некоторым отчасти мстительным чувством удовлетворения. Вроде как прятался, но тебя нашли и разоблачили, хотя вовсе и не прятался, а был как русский или грузин, но только еврей.

Грузенберг и был таким, что, естественно, не оставалось без внимания. Евреем-которого-как-шила- в-мешке-не-утаишь. Особенно там, где было много раздраженных людей, в транспорте опять же или в очереди за хлебом или за молоком. Типичность Грузенберга оказывалась своего рода дополнительным раздражителем, как если бы он по нахалке втиснулся без очереди, а не выстоял так же безропотно и терпеливо, что и другие.

Надо заметить, что Грузенберг хоть и еврей, но вынужден был, как и многие, ездить в общественном транспорте и бегать с высунутым языком и запаленным дыханием по магазинам. Он, может, и пренебрег бы, довольствуясь малым, — лишь бы избежать, а главное, не дразнить и без того взбудораженных, легко воспламеняющихся людей, но у него тоже были дети, причем трое (безумный!), причем очаровательные и, кстати, на него совершенно не похожие. А их, понятно, нужно было кормить и поить, так что хочешь не хочешь, а приходилось. Это можно сформулировать так: Грузенберг жил на вполне общих основаниях, но отнюдь с необщим, мягко говоря, выражением лица, за что ему и приходилось претерпевать не только общее, но и отдельное. Самое же тревожное заключалось в том, что это отдельное все ближе и ближе придвигалось к его квартире, тоже отдельной, где он проживал с женой и детьми, а значит, по вполне логичному умозаключению, угрожало перекинуться и на них, чего бы Грузенбергу, понятно, категорически не хотелось.

Да и несправедливо! Ладно сам Грузенберг, типичный, как уже было сказано, и ничего тут не поделать, но жена и дети-то при чем? Тем более жена — как раз типичная русская, блондинка, курносая, даже и фамилия у нее осталась прежней — Митяшина, дети, они и есть дети, к тому же — не в обиду Грузенбергу — все в мать, такие же курносенькие и беленькие.

И как это Иру угораздило, такую беленькую и симпатичную, оказаться замужем за явно не блещущим внешностью и к тому же типичным? Вопрос, впрочем, риторический, а история вполне банальная, как все истории о любви. А если кто подозревает здесь некую злоумышленность, то совершенно напрасно: ни Грузенберг, ни Ирина Митяшина впоследствии ни разу не пожалели о своем решении (браки известно где совершаются) — бывает и такое.

Не мешало и то, что Грузенберг был человеком в общем-то нерелигиозным, а вот Ирина Митяшина, напротив, довольно регулярно посещала храм и в углу комнаты у нее стояла доставшаяся от бабушки старинная и, похоже, весьма ценная икона Божьей Матери с полусгоревшей свечой перед ней. Икона была красивая, и свеча тоже, хотя Ирина ее по-настоящему жгла и глядела сквозь длинный колеблющийся язычок пламени на темнеющий позади лик. Молилась.

Трое ангелоподобных созданий тоже были крещены в православной, исконно русской вере, причем, разумеется, с согласия и даже благословения самого Грузенберга, который, не веруя сам, тем не менее допускал, что крещение его детей каким-то образом действительно ставит их под защиту неких высших сил, а для него это было очень важно как для любого любящего и беспокойного отца, тревожащегося о судьбе своих любезных чад. Это было важно еще и потому, что Грузенберг сомневался, и не без основания, в своих собственных способностях и возможностях их защитить и оберечь.

Жена Ира Митяшина делала попытки так же и Грузенберга обратить на путь истинный, но тот, жестоковыйный, относился к ее заманкам довольно индифферентно: он, может, и рад бы, да не получается,