— Знаете, доктор? Мне кажется, что беседа с вами явно на пользу моему мозгу. Раньше я никак не мог вспомнить предмет предыдущего разговора, а сегодня твердо знаю, что обещал ознакомить вас с практической стороной теоретических откровений моего оппонента. Чтобы эта «практика» обнаружилась во всей ее чудовищной гнусности, потребовалось совсем немного времени. Вскоре, еще во время довоенных погромов, его читатели спокойно подвешивали евреев — и детей и стариков — на крючья боен. Не за шиворот куртки, как меня мои славные одноклассники, а за гортани, за кадыки — и терпеливо дожидались, когда жертва изойдет последней каплей крови. Последняя эта капля была им почему-то особенно необходима. Очевидно, в ней был знак: жертва благосклонно принята древними богами предков…

Потом разразилась война. Румынские войска перешли Прут. Тому, другому, открылся широчайший простор для проверки своих прозрений. Ему определили высокую должность в администрации, ведавшей судьбами изгоняемого из Бессарабии еврейства. Расстреливал ли он лично — скажем, из простого любопытства — падавших от болезней и голода изгнанников на пути в заднестровские гетто или, как намекали впоследствии очевидцы, только разрабатывал методы «прореживания» колонн жандармами и закапывания убитых в заранее подготовленные рвы по обочинам дорог, не знаю. Да и важно ли это? Разве его призывы к «непрерывной революции», якобы возвещенные с небес Сыном человеческим, не были куда как достаточным поводом для его наказания? Практикантов, палачей, несших эти идеи в массы, стало возможным заключать в тюрьмы, расстреливать, вешать на глазах у толпы. Но таких, как он, разве не следовало уличать, срывать с них мантии почетных профессоров, лишать их имена лживой ауры признания? Или надо было согласиться, что их идеи слились с практикой в гармоническое единство? «Если Бога нет, все — пепел»?

Позднее мне удалось узнать, что в одном из тех придорожных рвов, в забытой братской могиле, покоятся и останки моих родных. Его теория, сомкнувшись над их священным прахом с практикой, сделала все так, чтобы я не узнал, где суждено моим родителям, бабушке, брату и сестренке благоухать травами и спелыми злаками.

— Самая пора вам отдохнуть, — смущенно прервал больного врач.

— Что вы, профессор! Такой благоприятной минуты может больше не оказаться. Мы подошли к самым загадочным эпизодам нашей истории. Только позвольте мне допить мой чай с лимоном.

Молчание было коротким. Больной торопился, и врач прекрасно понимал причину спешки. Лишь бы успеть. Успеть бы…

— Нетрудно догадаться, что столь богато одаренного литератора ждала иная, куда более громкая карьера. Вскоре он был направлен в качестве культурного атташе в одну из дружественных режиму стран. Но вот стали доходить тревожные вести о приближении красных дивизий к границам его родины. Он незамедлительно пересек океан, намереваясь свить новое гнездо в Соединенных Штатах. Разумеется, волны океана смыли с его подошв прах некоторых заблуждений. Но только некоторых и только с подошв! Мифы «диктатуры креста», «румынского Иисуса» следовало поскорее скрыть ширмой «сакрального», тенями древних архетипов. И представьте себе, доктор, он изрядно преуспел! Я стал все чаще натыкаться на восторженные отзывы о его трудах по истории сказок, о его званиях, наградах.

Так начался третий акт нашего противоборства, никому не ведомого состязания. Он, всемирно признанный фольклорист, сказочник, и я, мало кому известный сотрудник Российской академии, одержимый мыслью о воскрешении памяти погубленной семьи и сотен тысяч других без вины виноватых! Я все больше полагал себя неким духом, поклявшимся отыскать в мире всечеловеческого беспамятства хотя бы крупицы справедливости, той справедливости, без которой останки жертв кровавого двадцатого столетия никогда не обретут покоя. Им ведь недостаточно, чтобы исполнители были наказаны, им необходим и столб позора, к которому пригвоздят имена вдохновителей бойни.

Наступила небольшая пауза, и профессор собрался было тихо удалиться, но больной снова заговорил:

— Я, кажется, сказал «состязание»? Нет, с моей стороны это была скорее погоня за дичью, жажда узнать в подробностях его труды и их оценки в ученых отзывах, обнаружить в его побеге в мир «сакрального» попытку замести следы прошлого. Тогда я еще не сознавал, что, по сути дела, строю этим прочную связь между нашими судьбами, связку, которая — достигни она высочайшего напряжения — чревата воздействием судьбы на судьбу. Мне тогда казалось, что это связка между Добром и Злом… А ведь ни Добра, ни Зла в чистом виде в мире не бывает…

Меня стали считать «одержимым жаждой мести», злопамятным, даже завистливым. И я в самом деле подмечал порой в себе желание принизить его достижения. Не из зависти. Я хотел довести обеспамятевшим современникам, что нет и быть не должно столь разительного несоответствия между забытым прошлым и нынешней шумной славой.

— А теперь полагаете, что были не правы?

— Нет! Дело оказалось куда сложней! Со временем я стал понимать, что во мне яростно борются два подхода, две религии, два Бога: возмездия и милосердия. Не столько в отношении того, другого, сколько в отношении самого себя. Эти люди дважды прокляты: и за то, что истребили миллионы невинных, и за то, что взвалили на души живых непосильное бремя отмщения… Могло ли что-то положить конец моим метаниям между жаждой мести и тягой к стариковскому покою? И вдруг меня осенило: такой выход есть! Давно и трепетно, сам того не сознавая, я ждал молитвенного покаяния того, другого… И вот настал час нашей встречи. Одному мне ведомая связка, повелевающая нашими судьбами, вдруг свелась к десятиметровому проходу от трибуны до шестого ряда, где сидел я. Произошло это в Сорбонне. Тот, другой, на трибуне благодарил за присвоение ему звания почетного доктора, а я, в то время работавший в университете в рамках русско-французского проекта, пришел, прочитав объявление.

Вы, наверное, умеете, доктор, определять возраст души человека по чертам его лица. Я этот опыт проделал тогда впервые. На трибуне стоял почти семидесятилетний старик, а мне явственно виделись в его облике неувядаемые черты проповедника «диктатуры креста». С трибуны же снова звучал призыв к возрождению «хомо религиозус». Что до речей, посвященных ему… Оказывалось, что господин Нае Барбелиад — творец нового гуманизма и решает эту задачу «не с надменностью философа, а с милосердием мудреца»… И еще моим ушам было дано услышать, что рубеж нового века человечество перешагнет, воодушевленное гением этого «мудреца, святого, истинного пророка»!

Конечно, вы не удивитесь, узнав, что именно под звуки этих святотатственных слов в зале, набитом его почитателями, и случился у меня первый приступ адской головной боли. Теперь я твердо знал: хотя на его родине в те годы его неохотно печатали, стоит пошатнуться хотя бы одной опоре режима, и он войдет триумфатором в сознание читательских масс, уверенный, что черные годы молодости канули наконец в бездну забвения. От подобной мысли теряли свои терапевтические свойства даже знаменитые французские неврологические пилюли… Однако, профессор, мне кажется, что я вас порядком утомил.

— Нет, это вы утомились. Отложим концовку — ведь она уже близка, не так ли? — назавтра. Отдохните, проделайте процедуры, а мне между тем позвольте за эти часы попытаться придумать свою версию. Согласны?

Больной покорно вздохнул:

— Разумеется. Любопытно узнать, какой будет концовка, придуманная опытным нейропсихологом, меж тем как въявь пережить ее пришлось пациенту. Только не забудьте, прошу вас, напомнить сестричке про укол…

На следующую беседу врач явился во всеоружии: в кармане халата скрывался миниатюрный диктофон — будущий разговор мог содержать немало неожиданностей.

Больной, изредка машинально массируя подбородок, виски и лоб, сидел на постели, свесив ноги, и задумчиво глядел в окно, за которым шелестел молодой лесок.

— Садитесь, доктор, — тихо проговорил он. И спокойно добавил: — Кости черепа немеют.

— Сестра сказала, что ночь была спокойнее предыдущих.

— Почему бы не порадовать добрую женщину! Кстати, в прошлый раз я не успел ответить на ваш вопрос об интенсивности ночных болей и их очагах в черепной коробке. По правде говоря, я просто сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Я понял это, Матвей Исаакович, но решил, что настаивать не стоит…