Василев соскользнул с гладкого лба caput mortum.
И вдруг испарился. И возник по ту сторону. Метрах в десяти от края.
Все происходящее с нами — неизбежное отражение прошлого.
Оно же смутно маячит в глубине зазеркалья.
А наше ego — глупое лишь зеркало.
Меня словно кто поманил. Я взлетел на вершину отвала… И тут ладонь, что манила, — растопырилась, уперлась в грудь. Стой, где стоишь!..
Я увидел, как Юрка со своей стороны земли показывает прямо мне под ноги выпученными глазами и указательным пальцем, выставленным вперед, словно лезвие перочинного ножика.
Я рассказал как-то моему младшему сыну, Кириллу. И подначил: «А нарисовать слабо?»
Он посидел полчаса, свесив язык на плечо… И неожиданно изобразил. Траншея, в разрезе. Нечто, в бороде и с пузом, стоящее на отвале грунта. «Типа папа». А по другую сторону, подальше от края, длинноволосый пацан, на полусогнутых. По моде. В широченных драных штанах, еле сидящих на заднице, и потому множеством складок сползающих книзу, в область кроссовок.
Конечно же в роли дракона он накарябал себя.
Но главное! — понял все много лучше…
Через центр рисунка и, видимо, по линейке чем-то красным, незримо тонким, едва касаясь бумаги, прочерчены были три абсолютных прямых. От глаз пацана и кончика вытянутого вперед указательного пальца.
Прямые сходились в точку. Под ноги чучелу, знаменующему меня…
Именно так, в точку, сходятся лучи из драконьего когтя и красных, углем горящих глаз… По незримым жестким прямым. Прожигая пространство. И время.
Дети разбираются в этом лучше.
Как сейчас помню — ничуть не удивился. Присел на корточки и деловито принялся разглядывать невиданный прежде предмет.
Честно скажу — не помню, были в том черепе зубы или нет… Просто не помню.
Обычно они с виду совершенно живые. Сто, двести, триста лет… Жемчуг тускнеет много быстрее одной человеческой жизни. А зубы… На просвет полупрозрачные. Розоватые. Чаще янтарные. А не то — ослепительно белые. Сто, двести, триста лет… Пусть даже тысяча — цвет все тот же. И блеск. Можно даже сказать — сияние. А взять за темя и слегка потрясти, слышно, как бодро они шуршат в мертвых своих гнездах.
И мурашки бегут вдоль хребта — от копчика до затылка.
Страшно не было, и я взял его в руки. Коричневато-желтый. Коробчатый. Небольшой — не больше подарка с «кремлевской» елки. Странно внушительный. И на удивление легкий. Как пористая шоколадка «Слава», из того же подарка.
Глазницы, показавшиеся огромными, округлыми воронками, утекали вовнутрь. И утягивали за собой взгляд. В темноту. В самую тайну. Во вместилище нескончаемых снов.
Через fissura orbitalis superior — глазничную верхнюю вырезку, идущую от внешнего края quadrantis superior lateralis вглубь — в медиальную область — в самую что ни на есть середину…
И тут Юрка Василев крикнул мне с той стороны:
— Видишь, как на тебя смотрит? Запоминает…
Вихрь раскаленных песчинок дунул по коже. Я отшвырнул от себя коробчатый коричневато-желтый предмет… И он пустотой темени стукнулся о какой-то булыжник.
Словно с плеча на каменный пол перед печкой скинули сухой сосновый чурбан.
И от этого ни на что не похожего звука — звонкого и одновременно глухого — я пришел в еще больший ужас. Белоглазый, пещерный, тупой.
Крылья носа бешено поднялись. Горошины большого пота покатились по лицу и спине. Ярость свекольной кровью расперла одиннадцатилетнее тело.
В три прыжка подскочил я и ударил сверху ногой.
Сильно ударил — с расчетом услышать сухой ореховый треск и ощутить под подошвой сминающуюся скорлупу.
Ничего. Только боль в плюсне и голеностопном суставе.
Мне вдруг почему-то вспомнилось, что я очень крупный ребенок. Я подпрыгнул и сверху, обеими ногами, обрушился на коричневатую желтизну caput mortum…
Дракон исчез.
На том месте, откуда он испарился — по ту сторону разъятой земли, — я увидел небольшую толпу.
Душ не больше пятнадцати. Какие-то нездешние. Длинно и по-чудному одетые. Бороды. Долгие, тонкокудельные. Пятна серой и рыжеватой пакли. Медленно шевелятся на теплом весеннем ветру. Несколько лиц выделяются явно. Один — отчетливо помню — на костыле, без ноги. В локоть ему вцепился, повиснув, другой, согнутый пополам. А еще один — совсем без бороды, с открытым и выбритым, как яйцо, лицом. В чем-то буржуйском. При котелке. Такая круглая шляпа, зализанная словно мороженое. Буржуй глядит на меня ласково мелкими маслинами озорных насмешливых глаз. И, как бы дразня, поддергивает мизинцем толстенную золотую цепь. Надежности пущей ради, завешен ею тугой, облегающий чрево темно-вишневый жилет.
И буржуй, и те двое — на костыле и гнутый, и другие, стоящие рядом, кучкой, все они какие-то свои.
И все же вижу я их впервые.
Наверное, там была какая-то плита. Иначе бы он вдавился в мякоть весенней земли…
А я уже взгромоздился. Кое-как приладился на теменной и лобной. Подошвы соскальзывают. Пытаюсь держать равновесие. Пружиня коленками, подкидываю тяжелое одиннадцатилетнее тело, чтобы сверху, как можно сильнее, всею тяжестью придавливать книзу…
Соскальзываю. И опять.
Еще раз, еще…
И еще…
Единственный, кого я узнал в толпе этих нездешних, был старик, словно окутанный сеяным тонким туманом.
Полосатое покрывало на голове и плечах. Черный кожаный кубик торчит во лбу. Лицо обращено долу и совершенно скрыто. Левая рука, поросшая редкими серебряными волосами, сплошь в предвестницах вечности — крупных, с ноготь, блеклых веснушках — обнажена и повита кожаным ремешком. Сжатыми кулаками старик держится за голову. Плечи ходят из стороны в сторону. Словно под ветром.
Я узнал его. Несомненно и сразу. Это он — еще на Студенческой, в коммуналке, в восьмиметровой нашей комнатке — вышел из узкой щели между стеной и шкафом.
И сразу же ярость стихла, и все внутри улеглось.
Странная толпа неожиданно сама собой раздалась, пропуская вперед высокого человека.
Равно как и всех остальных, я видел его впервые, но почему-то был он мне совершенно знаком. И совершенно же черен. За исключеньем ослепительно белой рубашки и оливково-бледной кожи лица. Не
