Школа и оба очень важных дома стояли на высоком берегу реки, как раз в том месте, где более ста лет до того хоронили. А если проще: прежде, чем выстроили оба важных дома, а позже школу, было на этом месте так называемое «старое филевское кладбище». Еврейское.
Народ на кладбище лежал отборный — раввины, врачи, юристы, купцы первой гильдии. И даже почетные московские граждане. Тех, правда, совсем чуть-чуть — не больше двух-трех…
Сидят три еврея и, ясное дело, размышляют о вечном.
А что может быть более вечного, чем хорошее место на кладбище?! Ну!..
И вот один говорит:
— Когда я умру, я хотел бы лежать рядом с равом Мошэ бен Ие'удой Кацем. От была ученость! Кажется, проткни иголкой Талмуд, и он назовет все буквы, через которые прошло острие…
— Нет, по мне бы, так лежать рядом с почтеннейшим кацевом реб Пинхасом бен Элиезер Либерманом!.. Фар вос? А я вам скажу. Он баранью ножку на сорок частей мог порубить, и в каждой — Хай Адойной! — одинаковое количество мяса. Хорошего мясника и за гробом иметь — счастье…
— Евреи! Какие вы мудрые вещи говорите — ах!.. А я бы, пожалуй, лег рядом с Идой Львовной. Какая грудь! Мама дорогая! Какая грудь!
— Так ведь она ж еще жива!
— О!..
Из антологии, между прочим, анекдотец. Древнеримский. С бородой, так сказать. Хотя римляне-то как раз брились. Что же выходит? — обратно эти евреи чужое притырили? Ничуть. Древнеримское кладбище представляло собой последнее прибежище именно евреев, на худой конец — первых христиан, что по тем временам было, в общем, одно и то же. Катакомбы. В стенах ниши выдолблены — гробы. В них и дожидаемся. Одни пришествия Мессии. Другие второго пришествия Христа. А римляне своих сжигали. И прах либо — по ветру, либо — в урну и в триклиний на видное место. Заветам эллинским верны! Язычники — что с них взять?
Так что с бородой таки анекдотец…
В общем, английская школа стояла на бывшем кладбище.
А про Иду Львовну, которая — с грудью, я тогда еще не знал.
К слову сказать, ни Брежнев, ни Суслов, хоть наверняка и ведали, что в буквальном смысле спят на еврейских костях, про Иду Львовну, думаю, тоже — ни-ни.
Знали б они!..
Леонид Ильич от души расхохотался бы… Ильичи они все смешливые.
А Михаил Андреевич сухо сверкнул бы стеклами очков и наложил бы запрет на такую идеологическую диверсию.
Мотивы? Пожалуйста.
Это вот «жить на еврейских костях» вы нам не приписывайте! Что ж, мы и материалисты. Но не забывайте — интернационалисты тож. Нам на любых костях не слабо.
А вот соседство!.. К примеру, взять хоть этого Моше бен Ие'уду Каца…
Плевать, что Кац… Кацев этих на кладбище завсегда больше лежит, чем по улицам ходит. Служитель культа — вот что! И это знание Талмуда — до буквы!.. И мы тут как тут — сверху. Наводит на мысли…
Запретить немедленно!
О том, что такое есть кладбище, я в те поры имел представление не совсем окончательное.
Знал, натурально, людей хоронят. По-разному. Сжигают и так… Бывал в крематории. Соответственно на Донское с папой захаживали. Не часто, но… А в рассуждения: «как это — кладбище и срыть?» — вовсе не вдавался. Вот так — взять да сдвинуть бульдозером в реку. С обрыва. А поверх могил поставить дома, школу, разбить сквер.
Вот вам и вся вечность, реб Моше бен Ие'уда, и вам, Кацев Либерман…
И вам, Ида Львовна, хотя вы-то как раз живее всех живых…
Тем не менее…
Перед той школой сегодня растут самые толстые в Москве тополя…
Или, может быть, мне это только кажется.
Тополя вообще быстро растут.
А лет прошло много.
При чем тут…
Дело было в четвертом классе. Набирать крупность я уже тогда начал. Даже завуч по английскому жаловалась на меня. Папе. В частном порядке. Во время школьной восьмомартовской пьянки. Тогда еще приглашали с мужьями. И мама пришла с папой…
Папа был человек-праздник. Песни, пляски всякий час… Очень располагал к себе. И к доверительному общению. Все такое… Одним словом — профессионал.
Между нами говоря, такого, как ему, врачу не рассказывали.
Про меня же сообщено было следующее:
— Очень умный, очень способный мальчик. Только мечтает много. И знаете… Не говорит, а… вещает. Вы понимаете? — вещает!..
Ох! За это «вещает» я потом и получил же! От мамы…
А мне так кажется — просто я в те годы очень быстро набирал вес и рост.
Согласно папиному плану, после английской я посещал еще и «музыкалку», которая была в двадцать шестом, брежневском.
Между школами была уйма времени поболтаться. От души.
Ходили на берег Москвы-реки. Стайками. Называлось это — «намаскварику». Именно так, в одно слово. Па-масковски — на «а». И через «и».
Перебежать полотно одноколейки и, глотая ботинками песок, скатиться с кручи, к воде, куда нож бульдозера, срезав с поверхности земли, скинул испещренные квадратными буквами-жуками черные камни, очень похожие на тщательно сработанные игрушечные домики…
Обычно к этой груде камней никто не ходил. Страх, что ли?.. А может, просто не было интересно.
А я нарочно ходил. Один.
Вы думаете, мне не было страшно? — страшнее всех…
Я просто воочию видел, как над черными камнями сдвинутого в груду и сброшенного с обрыва города мертвых поднималось, колышась, какое-то прозрачное марево…
Марево манило ласково. Буквально тащило к себе…
Сердце вдруг проваливалось под дых…
Ноги становились ватными…
И сами туда несли…
Женька Мечетнер, который теперь в чикагах живет, а до того говаривал, сверкая своими красивыми и умными глазами: «А мне сегодня Гарричка Израилевич Абелев жирный плюсик поставил…» Так вот, Женька Мечетнер сказал бы, весело:
— Сразу видно: было у человека детство!.. — И улыбнулся бы хитро: — Несмотря на английский и «музыкалку».
Женька — удивительно жизнерадостный тип. К слову сказать, сам-то он закончил самую о той поре лучшую изо всех московских математических…
А уж по этому поводу сокрушенный Мечетнер вздохнул бы:
— Что поделать? — за это нас и не любят!
