работал в МИДе. Работал за границей. Самолет разбился. Его родители считали меня неровней их сыну. И отказались и от меня, и от тебя, когда узнали, что сын умер. Выставили меня за дверь.

– А его родители, они еще живы?

– Нет, умерли давно. И родственников других нет. Он был единственным сыном. Мне пришлось вернуться к матери.

– А почему фотографий никаких нет? – Вета пыталась вернуть матери разум.

– Я не забрала. Хотя надо было. Для тебя. Но так получилось. А потом уже поздно было. Ты знаешь, у меня было очень красивое свадебное платье. Цвета чайной розы. Сшили в спецателье. По заказу. Твой отец был похож на молодого актера Костолевского. Очень красивый.

Вета хмыкнула. Ее при всем желании нельзя было назвать красивой.

– Я хотела, чтобы у моего ребенка были хорошие гены, – продолжала мать, – но не всегда получается то, что задумываешь. Я в твоем возрасте не знала отбоя от поклонников. Однажды меня на концерте – а я была красива, в длинном вечернем платье, играла Шопена – увидел очень известный спортсмен. И влюбился с первого взгляда. Он и тебя любил, как родную дочь. Но ты его вряд ли помнишь.

Вета сидела, онемев от страха. Спортсмен был одним из любовников тети Наташи. И Вета его хорошо помнила.

– Смотри, что я нашла на чердаке. Это мои стихи.

Ольга протянула дочери черную папку.

Вета открыла и прочитала первый лист. Это были стихи тети Наташи.

– А может, это не твои, а тети-Наташины? – осторожно спросила Вета.

– Ну что ты. Наташа, пусть земля ей будет пухом, кроме любовь-морковь, никакой рифмы придумать не могла. Кстати, и Петя на ней женился, потому что я ему отказала.

– А о Юрике ты вспоминаешь? – Вета опять пыталась вывести мать в реальность.

– Юрика я сама бросила. Нехорошо, конечно, получилось. Он так к свадьбе готовился. Хотел, чтобы и платье, и машины, и ресторан – как положено. Но не могла я с ним жить. Мы с ним разного круга люди. Даже поговорить было не о чем. Не о Чайковском же. Кстати, как дела на работе?

– Нормально. Тебя до сих пор там вспоминают, – соврала Вета.

Ей было тяжело работать в своей старой музыкальной школе. Кириллову Ольгу Михайловну там хорошо помнили. Как учителя, посредственного в музыкальном и педагогическом таланте, душившего чужой талант в зародыше. Впрочем, фотография Ольги Михайловны, как лучшего педагога, висела в холле школы – рядом с фото ее знаменитой ученицы. Ольге действительно удалось стать первым учителем известной в будущем пианистки Веры Петровой. Вера в многочисленных интервью поминала Ольгу Михайловну. Говорила, что именно в музыкальной школе решила доказать всем, а главное Ольге Михайловне, что она лучшая. И доказала. И была благодарна своей первой учительнице, которая вышвыривала ее ноты в коридор, била по пальцам и смотрела, отстраняясь от ученицы, в окно, когда Вера сдавала экзамены. Вера говорила, что, если бы не было в ее жизни такой Ольги Михайловны, она бы никогда не узнала, что такое профессиональная злость и внутренний стержень, который держит всю сущность.

Вера, когда выступала в Москве, всегда звонила и оставляла в кассе концертного зала билеты для Ольги Михайловны. Ольга никогда не ходила – не могла слушать ученицу. На уровне рвотных позывов. Однако когда было нужно – при распределении часов, премий, в разбирательствах жалоб родителей, – пользовалась громким именем ученицы.

Вета на работе была Кирилловой номер два – дочерью «той самой» Кирилловой. И когда заходила в учительскую, особенно в первое время, слышала обрывки разговоров: «Вся в мать. Дети ее панически боятся, родители недовольны…»

Но Вета делала вид, что ничего не слышит. Она считала, что поступает умнее матери – ставит ученикам тройки и говорит родителям, что нужны дополнительные частные занятия. Многие, кто под напором, кто из амбиций, соглашались. Вета ходила по ученикам. Возвращалась домой уставшая. Не от уроков. От злости. В домах стояли хорошие, дорогие инструменты, ей предлагали попить чай из хорошего, дорогого сервиза. Дарили конфеты, духи, косметику… Вета брала, как будто делала одолжение. Давая понять, что именно от нее зависит будущее ребенка.

Вета сломалась после того, как ее в коридоре подловила родительница. Был октябрь, учебный год в разгаре, расписание составлено, ученики распределены. Но Вета, и это знали все в музыкалке, готова была брать дополнительные часы. За отдельную плату. По договоренности с родителями или если ученик подавал надежды.

– Виолетта Ивановна, здравствуйте, – кинулась к ней в коридоре родительница – толстая, хоть и молодая женщина. – Мне сказали, что вы можете послушать и взять.

– Нет, уже поздно, – отрезала Вета, она мельком взглянула на женщину, и ее лицо показалось ей знакомым.

– Ну пожалуйста, мы можем помочь, в смысле, музыкальной школе. Или догнать на частных уроках. Уже и инструмент купили. Дочка очень хочет заниматься. Она талантливая, мне так кажется, у нее слух есть. Мать моего мужа, ее бабушка, играла и пела. Прослушайте ее, я вас очень прошу, – лепетала женщина, семеня по коридору за Ветой.

– Ладно, приводите, – бросила Вета, лишь бы отделаться от родительницы, уверенной в гениальности своего ребенка. «Послушаю и отправлю», – решила она для себя, все еще гадая, где она видела лицо этой женщины. Может, в магазине?

Родительница тоже на нее смотрела как-то странно вдумчиво, видимо, с теми же мыслями.

– В четверг, в два, – сказала Вета и зашла в учительскую.

В четверг в два часа дня она увидела в коридоре одноклассницу Маринку – только маленькую. Пухленькую, с туманными, осоловевшими от плотного обеда глазами.

– Виолетта Ивановна, здравствуйте, – встрепенулась Маринка-большая, – это наша Томочка.

Маринка подпихнула девочку к Вете. Девочка зажалась и смотрела исподлобья.

– Пойдемте, – сказала Вета и завела их в класс. Она решила не говорить Маринке, что узнала ее, пусть сама вспоминает. Вета уже с утра разозлилась. Она считала, что не изменилась за это время. Во всяком случае, не настолько, чтобы ее не узнать. Не то что Маринка. Разжирела еще больше.

Томочка не смогла повторить ритм, который Вета отстучала карандашом по крышке пианино. А уж тем более найти по слуху нужную нотку.

– Но ведь рядом, совсем рядом, – бурно радовалась Маринка, когда Томочка ткнула пухлым пальчиком в клавишу на октаву выше нужной.

– Давайте поговорим, – сказала Вета бывшей однокласснице.

– Томочка, подожди маму в коридоре, – вскочила со стула Маринка, впихивая в руки дочери яблоко. Томочка вышла.

– Я готова заниматься с вашей дочерью, но потребуются дополнительные занятия, – начала Вета, хотя было понятно – пианистка из Томочки, как из Маринки гимнастка или пловчиха.

– Да-да, я понимаю, скажите, сколько это будет стоить, мы готовы… – залепетала Маринка.

– Марин, ты меня не узнаешь? – не выдержала Вета.

Маринка застыла, забыв закрыть рот.

– Я – Вета, твоя одноклассница. Я ушла после восьмого класса. Помнишь?

По Маринкиным глазам Вета догадалась, что та ее наконец узнала.

– Вета? Боже мой, а я все думаю, почему мне твое… ваше лицо знакомо… Что же ты… вы сразу не сказали? Я не знала, что ты здесь, в этой школе работаешь…

– Не знаю. Ладно, возьму я твою Томочку, но ничего не обещаю. Могу сказать не как учитель родителю, а как подруга подруге: слуха у нее нет. Будет средненькой ученицей, и то если заниматься захочет. Помногу. Подумай, нужно ли ей это?

– Да-да, хорошо, – кивнула Маринка. Она уже поглядывала на дверь, переживая, как там Томочка одна, в коридоре. Съела ли яблоко?

Вета видела, что Маринка обиделась и ей, Вете, не поверила.

– Хорошо, мы подумаем, спасибо. Была рада тебя видеть, – сказала Маринка и почти выскочила за дверь.

Вета сидела в пустом классе и смотрела в окно. Убеждала себя, что правильно сделала, сказав Маринке