все равно что восхождение на гору — ну и ладно!

Я трудился весь день. Возненавидел волны, которые колотили по бортам, с омерзением наблюдал, как они запрыгивают в лодку, когда ветер сносил меня вбок, во впадины между высокими волнами. На дне плескалась вода — несколько дюймов набралось, карта промокла. В полдень ко мне приблизился какой-то мужчина на моторке и спросил, нужна ли помощь. Я ответил, что все в порядке, и сказал, куда направляюсь. «Бухта Рок? До нее страшно далеко!»

— сказал он, указав на восток. Затем солнце высушило дно, и темное дерево украсилось мерцающими кружевами соляных разводов. Я греб дальше. В четвертом часу пополудни навстречу попалась яхта.

— Где бухта Рок? — спросил я.

— Ищите по деревьям!

И я стал высматривать деревья, но, как оказалось, не там. Они были не на берегу, а в воде, около дюжины, высаженные в два ряда — высокие засохшие сосны без ветвей, вылитые фонарные столбы. Они отмечали вход в бухту, а заодно и Брюстерскую отмель, так как в отлив вода отсюда уходила совсем, и бухта Рок превращалась в ручеек, иссякающий в песчаной пустыне. В отлив через устье бухты можно было переехать на машине.

Здесь я договорился встретиться с моим отцом. Вместе с ним приехал и мой брат Джозеф, только что вернувшийся с островов Самоа в Тихом океане. Я показал ему лодку.

Он потрогал уключины.

— Все заржавели, — буркнул он. Хмуро посмотрел на соляные разводы, и под его взглядом лодка показалась маленькой и довольно хлипкой.

Я сказал:

— Я только что пришел на ней из Сесьюита против ветра. Весь день барабался!

— Не понял восторга, — сказал он.

— А что ты знаешь о лодках? — поинтересовался я.

Он смолчал. Мы сели в машину — отец и его двое мальчишек. С Джо мы несколько лет не виделись. Возможно, он обиделся, что я не начал расспрашивать его о Самоа. Но сам-то он спросил о моем походе на веслах? Да, к моему плаванию трудно отнестись всерьез — что такого особенного в путешествии около самого дома? Но у меня было такое чувство, словно в этот день я подвергся большой опасности.

— Черт возьми, — сказал я, — как можно восемь лет прожить на Са-Мо-А и ничего не узнать о лодках?

— Самоа, — поправил он меня, как обычно. Это была наша дежурная семейная шутка.

Мать и брат Алекс нас уже дожидались. Когда я появился в дверях, Алекс улыбнулся.

— Явился! — объявил он.

Лицо у меня облупилось на солнце, мозоли на ладонях полопались, и кожа висела клочьями, плечи и спина ныли, глаза разъедала морская соль.

— Исмаил, — произнес Алекс. Он сидел на стуле, уютно сдвинув ноги, разглядывал меня с прищуром и курил сигарету. «И спасся только я один, чтобы возвестить тебе».[85]

Мать сказала:

— Ужин почти готов — ты, наверно, с голоду умираешь! Господи, ну и вид у тебя!

К Алексу она стояла спиной. Он скорчил мне рожицу и изобразил беззвучный гогот — вот ведь умора, сорокадвухлетний дядька у мамочки под крылом!

— «С моря вернулся, пришел моряк»[86], — продекламировал Алекс, а затем, передразнивая мой голос, добавил:

— Мама, положи мне макарон!

Джо слегка расслабился. Теперь у него появился союзник, а посмешищем стал я. Мы были не писатели, не мужья, не отцы семейств — а трое взрослых мальчишек, валяющие дурака перед родителями. Как часто родительский дом — всего лишь «простое прошедшее», место, где время стоит.

— Что он тебе говорил, Джо? — спросил Алекс, пока я ходил умываться.

— Сказал, я о лодках ничего не знаю.

Когда мы садились за стол, я сказал:

— Штормит там прилично.

Алексу только того и было надо. Просияв, он принялся изображать вой ветра: то посвистывал, то покашливал. Сощурившись, прохрипел: «Так точно, капитан, штормит там прилично, — он вскочил, задев бедром за стол, — аж бушприта не видать. Так точно, капитан, и ветер меняется. Но ничего, мистер Кристиан! Дайте ему двадцать линьков — авось присмиреет! И поднимите парус на грот-мачте — мы вдалеке от грешной земли. Никто из вас, салаги, ничего не знает о лодках. Но я знаю: я прошел от острова Питкерн до бухты Рок, прокладывая курс по звездам, в сильнейший шторм на памяти людского рода. В единоборстве со стихией! Волны грозились опрокинуть мое утлое суденышко…»

— Ужин стынет, — сказал отец.

— И много ты времени потратил? — спросила меня мать.

— Весь день, — сказал я.

— О да, капитан, — продолжал Алекс. — О да, штормит там прилично: ветер поднимается, волны вздымаются.

— О чем ты напишешь? — спросил отец.

— Он напишет о том, как ревел океан, о том, как он только что обогнул мыс Горн. Перед вами сам Фрэнсис Чичестер![87] Рубка облеплена белыми хлопьями пены, мачта гнется и скрипит, парус рвется, девятый вал близок. Чу! «Джипси Мот» накрыла гроза!

Стоило Алексу распустить язык, как у него просыпалось воображение и включалась память. Голосом он владел как даровитый актер: он умел вдруг срываться на крик или переходить на шепот, всей душой отдавался монологу. Казалось, в эти минуты им овладевало расчетливое безумие, возвышенная анархия творчества. Он торжествовал.

— Но поглядите на него в эту минуту: Петер Фрейхен[88] семи морей, старый морской волк с шаланды с клинкерной обшивкой. Он дома и просит маму положить ему макарон! «Спасибо, мамочка, с удовольствием съем еще тарелку, мамочка». После целого дня в открытом море он снова с папой и мамой и тянется за фрикадельками!

Джозефа всего распирало: он еле сдерживал хохот.

— Нет, об этом он не напишет. О макаронах ни слова. Только капитан Блай[89], один как перст, гнет спину, работая веслами. Долгими ночами в море, страдая от качки, он щи-пап паклю. О ветер, о хищные волны…

— Довольно, — буркнул отец, не отрываясь от еды.

И все, кто сидел за тесным, заставленным тарелками столом, повернули свои широкие лица ко мне, глядя сочувственно. Алекс — с легким смущением, остальные с тревогой, опасаясь, что я обижусь, что Алекс слишком далеко зашел.

— О чем ты напишешь? — спросила мать.

Покачав головой, я попытался удержаться от улыбки, так как подумал: «Об этом».