- Вот теперь всё, как после нас-стоящего набега! Теперь мы с-спокойно можем дожидаться с-самого главного! Ес-сть рыбу и ж-ждать его!

            «Значит, никого в живых не осталось!..»

            Славко упал лицом на землю и принялся колотить ее своими беспомощными кулаками. Затем, нащупав рукоять сабли, хотел сам, один броситься на хана. Он был уверен, что нет на свете такой силы, будь перед ним, хоть сто половцев, которая смогла бы сейчас остановить его, столько в нем было гнева и ярости.

И все же такая сила нашлась.

И этой силой оказался… он сам.

Своим быстрым и тонким чутьем Славко вдруг понял, что сейчас не имеет права так рисковать собой.

            Здесь явно происходило нечто такое, что касалось не только его веси и личных обид, но и, кажется, всей Руси.

            Но – что?..

            «Почему хан сказал, как после набега? Кого они ждут? Зачем? Что для них самое главное? - недоумевал Славко, и все новые вопросы, словно стрелы, сыпались на него… – Осиновку не тронули. Остальные веси – тоже. Обоз проехал, догонять не стали! Даже пленные им не нужны! Ничего не понимаю! Может, в Переяславле или Киеве произошло что? И если произошло – то, что же?..»

  Глава четвертая

1

Мономах скрестил на груди руки и задумался…

            А произошло вот что.

            Тремя днями раньше, посоветовавшись со своим ближайшим окружением, переяславльский князь Владимим Мономах решил, наконец, поговорить с Великим князем Святополком о том, что не давало ему покоя последние годы. Да что последние годы – всю жизнь!

            Он послал в Киев гонца, и тот, вернувшись, сказал, что Святополк, в самом хорошем расположении духа, готов, не медля, встретиться с Мономахом на берегу Долобского озера.

            Зная переменчивый характер двоюродного брата, Мономах, не долго думая, объявил сборы, и в тот же день, в крытом возке на санных полозьях, отправился в путь.

            Сразу за городом он разоблачился – снял парадные княжеские одежды и остался в простом овчинном полушубке и старенькой, отороченной парчой, шапке.

            В санный возок сели трое. Сам Мономах. Его воевода Ратибор. И игумен с ящичком, в котором хранились принадлежности для письма и заготовки для печатей, скреплять грамоты.

            Его друг детства, боярин Ставр Гордятич поехал верхом на могучем коне.

            И правильно сделал. Им втроем тесновато было в небольшом возке, а сядь в него высокий, дородный Ставр, то ему одному места мало будет, остальным тогда - хоть наружу вылазь!

            Пусть скачет, - улыбнулся, глядя на него, Мономах. Все равно силу некуда девать – не зря уже в народе богатырем зовут!

            Одно плохо, больно охочь до беседы этот боярин. Не то, что Ратибор, который может молчать всю дорогу. Или игумен, что и сам молится и другим молиться или думать не мешает. А Ставру все кажется, что они забыли что-то, готовясь к важному разговору. Вот и приходится перекрикиваться через маленькое оконце, да утайкой, чтобы ни человек, ни ветер, ни сорока раньше времени не разнесли по миру то, из-за чего они с такой спешностью ехали к великому князю.

            Мономах сам только недавно стал предпочитать езде верхом такой вот возок. А так, считай, – год за годом, десятки лет прожил в седле, дойдя до возраста, когда мужчина зовется уже не молодым человеком – а средовек. Хорошее время - и ум есть, и силы еще не остыли. Можно, конечно, и на коне. Но… в возке как-то уже приятнее...

            Знал князь – шепчутся за его спиной враги-недруги, да всякие завистники: замок, мол, в Любече построил на манер немецких… зимний возок, дескать, сделал себе совсем, как они…

            А почему бы и не