— Живет. Проходите. Направо. Сюда. Стучу. Открывают скрипучие двери. Выходит хозяйка в халате простом, глядит удивленно. — Ко мне? — Не уверен. — Войдите. Сейчас разберемся вдвоем. Вхожу в комнатушку. Конспекты и книжки и Ленина том на скобленом столе. С ним рядом — сухие еловые шишки, степные цветы в неграненом стекле. Обложка конспекта с фамилией четкой. Прикрытый газетой холодный обед. Жакет со знакомою пестрой колодкой — короткая запись потерь и побед. На старенькой тумбе — духи и тетради. Кровать по-девичьи скромна и узка. А в серых глазах, во внимательном взгляде, как сестры — тревога, надежда, тоска. Я все объяснил, но, наверно, туманно, подумав, спросил по-солдатски, в упор: — Скажите, не знали вы в прошлом Степана? — И сразу потух загоревшийся взор. И девушка даже осунулась малость, печально сказала короткое «нет», губу закусила и вдруг разрыдалась, склонившись неловко на синий жакет, который висел перед нею на стуле. — Простите… Вы столько во мне всколыхнули… Я, птица залетная, гость посторонний, услышал короткий гарячий рассказ. Сердечное горе — как порох в патроне: молчанье хранит, но взорвется подчас. Она говорила, спеша и волнуясь, как, дрогнув, упали росинки с цветов. Ее тонкокосую школьную юность швырнуло в гремучее пламя фронтов. Окоп, да землянка, да шапка-ушанка, кипенье атак да тревога штабов… Тогда-то на землю и спрыгнула с танка ее фронтовая большая любовь. Глаза озорные под шлемом ребристым, ресницы, спаленные близким огнем. Полмесяца счастья… Но долго танкистам стоять не пристало на месте одном. И вот на заре, по ракетному знаку, заклятых врагов под собой хороня, пошла, понеслась, устремилась в атаку ведомая первой любовью броня. Ушла и пропала, куда — неизвестно. Нигде не встречалась товарищам впредь. Лишь в сердце осталась, как сладкая песпя, но та, что нельзя в одиночестве петь. Сгорело, как танк, отгремевшее лето. Был в списки пропавших танкист занесен. А девушка ждет-ожидает привета, хоть мертвый, но должен откликнуться он! Так вот вы какая, Любовь Иванова!.. Во веки веков не прощаю врагу, что вашего друга — живого, родного — ввести в комнатушку сейчас не могу.
