благополучiю, но по прирожденной самоувѣренности освоился съ нимъ почти мгновенно и принималъ дары, Фортуны, какъ нѣчто должное и заслуженное! Съ воцаренiемъ же большевиковъ Гольдштейнъ почувствовалъ себя большой персоной.

Во всемъ вновь образовавшемся правящемъ кругѣ, въ революцiонныхъ «верхахъ», заменившись собою прежнее теперь истребленное родовитое русское дворянство и распоряжавшихся къ выгодѣ и во славу Израиля судьбами несчастной, обманутой Россiи, оказались почти сплошь только свои люди, своего iудейскаго племени, нашлись даже и родственники. И, такимъ образомъ, Гольдштейнъ _______съ тысячами другихъ отпрысковъ сѣмени Iуды возносился все выше и выше.

Теперь онъ уже не скрывалъ своего iудейскаго происхожденiя, а, наоборотъ, открыто гордился принадлежностью къ самой «передовой» нацiи — носительницѣ «истинной свободы», но предпочиталъ называть себя Сергѣемъ Борисовичемъ, находя свое подлинное имя и отчество недостаточно благозвучнымъ.

Несмотря на его торжество, у Гольдштейна сегодня сильно, до тоски и боли сосало и ныло подъ ложечкой.

Вчера вечеромъ, когда онъ, на смерть перепуганный ужасающем бомбардировкой со всѣми своими чемоданами, уже усаживался въ автомобиль, чтобы бѣжать изъ предмѣстья Екатеринодара на Крымскую уже въ десятый разъ за время осады, пришла вѣсть о «побѣдѣ».

Ночью подъ впечатлѣнiемъ этой «побѣды», выпитаго въ честь ея шампанскаго, шикар- наго буржуйскаго ужина съ цвѣтами и музыкой въ лучшемъ ресторана и любовныхъ утѣхъ онъ настолько разнѣжился, что послѣ безчисленныхъ ласкъ и просьбъ Люси подарилъ ей со- болью накидку.

Какъ онъ могь тогда такъ опростоволоситься, Гольдштейнъ рѣшительно не могъ понять.

Положимъ, накидка ему ровно ничего не стоила, взята съ плеча какой-то «кровопiйки-буржуйки» во время обыска и революцiоннымъ путемъ перешла къ нему въ собственность, но Гольдштейнъ ни на минуту не могъ теперь забыть, что такую рѣдкую вещь со временемъ можно было продать за большiя деньги.

Въ своемъ изворотливомъ, отъ природы способномъ ко всякимъ «дѣловымъ» комбина-цiямъ, умъ Г'ольдштейнъ уже примеривался, какъ и за что именно обмѣнить у Люси свой подарокъ, но какъ ни прикидывалъ и ни ухищрялся, пока ничего путнаго не выходило.

Къ его досадѣ и огорченiю выяснилось, что Люси — не дура и настолько-то знаетъ ценность накидки, что на какой-нибудь дряни, вродѣ колечка съ мелкими камешками ее не проведешь. Онъ уже закидывалъ удочку. Слѣдовательно, приходится выманивать свой же собственный подарокъ на что-либо другое, болѣе цѣнное, ему принадлежащее... Это было и досадно и обидно и оскорбительно какъ-то и страшно и нервировало его. Были въ его чемоданѣ изъ крокодиловой кожи несколько паръ цѣнныхъ серегъ, кулоны, жемчужныя ожерелья, браслеты съ камнями, медальоны. Можетъ быть и удалось бы на одну изъ этихъ вещей произвести обмѣнъ, но съ каждой изъ нихъ ему до смерти жаль было разстаться. Вѣдь всѣ онѣ, эти вещи, ему принадлежали и вчера еще накидка была его собственностью…

Была и другая опасность: если Люси открыть, что у него, имеются такiя солидныя и замечательныя драгоцѣнности, то дѣвушка станетъ выпрашивать ихъ. Онъ не дастъ. Начнут-ся ссоры.

Что хорошаго?! Онъ этого не любитъ.

Мелькала и еще одна соблазнительная идея: пользуясь своей властью, отнять у Люси накидку, а ее самое прогнать.

Но, во первыхъ, онъ — человѣкъ интеллигентный, передовой, не сторонникъ насилiй вообще, во вторыхъ, Люси ему еще не надоѣла, хотя, конечно, онъ съ его положенiемъ, съ его богатствами и съ его наружностью «шикарнаго» мужчины, можетъ пользоваться благосклонностью женщинъ лучшаго происхожденiя, высшихъ кровей и несравненно болѣе красивыхъ, чѣмъ Люси.

Сколько теперь этихъ подыхающихъ съ голода нищихъ гоекъ изъ бывшихъ хорошихъ и богатыхъ русскихъ семей. Всѣ онѣ теперь выброшены революцiей на улицу изъ разорен-ныхъ до тла собственныхъ домовъ и усадебъ, беззащитныя, до нитки обобранныя, обездолен-ныя и загнанныя. А между ними сколько попадается образованныхъ, молоденькихъ, воспи-танныхъ и прелестныхъ! А онъ, Гольдштейнъ, всегда имѣлъ особую склонность къ женщи-намъ изъ бывшаго хорошаго, родовитаго русскаго общества. Тогда онѣ смотрѣли на него какъ на тварь, на человѣка низшей расы. Для нихъ онъ былъ пархатый жидъ и только. Ну а теперь другое дѣло. Что теперь такое эти недавно гордыя, неприступныя женщины и дѣвушки? Онѣ же нищiя и изъ-за куска хлѣба вынуждены продаваться кому угодно.

А онъ теперь правительственный комиссаръ «шикарный», богатый, молодой мужчина, у котораго впереди огромная революцiонная карьера.

Каждая изъ гоекъ должна почесть за счастiе, если онъ удостоитъ ее своимъ вниманiемъ.

Онъ бы, пожалуй, и не прочь разстаться съ Люси, лишь бы получить обратно перелину, но опасался скандала.

Люси настойчива, капризна, упряма, своимъ характеромъ подавляетъ его и конечно, отомститъ за обиду. Во-первыхъ, грубыхъ, непрiятныхъ сценъ не оберешься, во-вторыхъ, завистники у него есть, и не прочь подставить ему ножку, конечно, интрижка съ женщиной, да еще съ гойкой — пустяки. Ну, а что какъ дѣло обернется для него худо? Тогда прощай и карьера и все, чего еще можно черезъ нее достичь. И это изъ-за пелерины.

Пожалуй, выйдетъ невыгодно.

И эти неотвязчивыя мысли и соображенiя портили комиссару сегодняшнiй счастливый и радостный день.

— Ну что туть хорошаго?! На что тутъ смотреть?! — раздражительно и капризно, надувъ крашеныя губки, съ приподнятыми на самый лобъ бровями, сбоку глядя въ лицо своему возлюбленному, говорила Люси. — Глядѣть, какъ мужики расправляются съ кадетами. Удивительно интересно! Мнѣ ужъ все это до тошноты надоело...

— Не мужики, а сознательные граждане, товарищи... Пора бы вамъ помнить, что теперь съ паденiемъ кроваваго самодержавнаго режима, у насъ въ свободной российской республикѣ, ни мужиковъ, ни зубровъ-дворянъ, ни поповъ, ни офицеровъ нѣтъ... Сейчасъ товарищи совершаютъ свой священный народный судъ надъ своими угнетателями и палачами! — внушительно и строго поправилъ Гольдштейнъ.

— Товарищи, граждане!.. Мнѣ все равно. Не хочу больше смотрѣть на эту гадость. Довольно. Насмотрѣлась! Я уже проголодалась. Зовите шоферовъ. Пойдемте домой. Я хочу салатъ изъ раковыхъ шеекъ подъ майонезомъ. Вчера мнѣ понравился... Ѣдемте!

— Нельжя, нельжя... — выпуча глаза, брызгая слюной и стараясь грозно гдядѣть на дѣвушку, отъ горячности совсѣмъ откровенно шепелявилъ Гольдштейнъ. Въ углахъ губъ его сбивалась бѣлая пѣна. — Я, жнаете, своими обязанностями не привыкъ манкировать...

— А я хочу, хочу… Знаю всѣ ваши обязанности. Хоть предо мной-то не ломайтесь и не лгите. Наглядѣлась, довольно, знаю... Не дура, раскусила. Плевать мнѣ на всѣ ваши обязанности!... — притопывая носкомъ и каблукомъ ботинка, отрывисто, упрямо и раздраженно говорила Люси. — Зови шоферовъ. Ѣдемъ. А если не позовешь, пѣшкомъ уйду. Ну поворачивайтесь. Нечего....

Съ секунду Гольдштейнъ сидѣлъ съ страшно нахмуреннымъ, суровымъ видомъ. Ему хотѣлось выдержать передъ Люси характеръ.

Эта дѣвушка совсѣмъ не считалась съ его «высокимъ» положенiемъ и каждый день досаждала ему своимъ упрямствомъ, капризами, а при постороннихъ иногда такъ обращалась съ нимъ, точно онъ — лакей.

Люси отвернулась и такъ раздражительно, нервно подергивалась плечами, что раскачивались пушистые хвосты ея роскошной пелерины и дразнили и. разжигали завистью его, Гольдштейна, который еще вчера владѣлъ этой драгоцѣнностью...