Какъ грязной текучей водой во время прибоя, вся улица, часть двора, лѣсенка, коридор-чикъ, маленькая передняя и та комната, въ которой находились раненые, наполнились воору-женными мужчинами и женщинами съ палками.

Они размахивали руками, потрясали въ воздухѣ кулаками, револьверами, ружьями, вовсю мочь пьяно орали, ругались, сопѣли, кряхтѣли и толкали другъ друга.

Воздухъ сразу засмердѣлъ терпкимъ запахомъ человѣческаго пота и виннаго перегара.

Между красногвардейцами протискивались три-четыре бабы, въ крикахъ, озлобленіи и брани не уступавшія сопровождавшимъ ихъ мужчинамъ.

Это были мѣстныя жительницы-большевички изъ иногороднихъ, которыя добровольно за условленную мзду по-штучно взялись указать товарищамъ тѣ дома, въ которыхъ были оставлены раненые «кадеты».

Нефедовъ съ почернѣвшимъ нахмуреннымъ лицомъ сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ, не перемѣнивъ даже позы.

Впереди пьяной, разнообразно одѣтой и до зубовъ вооруженной толпы шелъ средняго роста нескладный мужчина, съ длинной, темной бородой на широкомъ, рябомъ лицѣ, съ крупнымъ, толстымъ носомъ и маленькими, потерявшимися въ мѣшечкахъ и складочкахъ, глазами.

Даже для неопытнаго глаза сразу было замѣтно, что на немъ все было съ чужого плеча: и почти новое офицерское пальто съ явными слѣдами на плечахъ отъ содранныхъ погонъ, и криво приправленный на выпяченномъ животѣ въ серебрянной съ подчернью оправѣ кинжалъ, и драгоцѣнная кавказская шашка и пара револьверовъ въ черныхъ подъ серебромъ кобурахъ, болтавшихся у него по толстымъ бокамъ на ременномъ поясѣ.

На груди у него помимо огромнаго краснаго банта съ длинными лентами, красовалась еще массивная золотая съ брелоками изъ драгоцѣнныхъ камней цѣпь.

На головѣ у него была неумѣло надѣтая и нелѣпо державшаяся низкая, рыжая казачья папаха.

Онъ походилъ на неискусно ряженаго театральнаго статиста.

Протискавшаяся среди толпы и высунувшаяся впередъ, худая, старая, морщинистая баба въ короткой, темной кацавейкѣ съ подтыканными по бокамъ юбками, въ черномъ платкѣ, изъ-подъ котоpaгo выбивались сѣдыя космы, потрясала надъ головой кулаками и съ захлебываніемъ, во весь голосъ кричала:

— Вотъ они, вотъ они, эти кадети, буржуи, сукины сыны! Вотъ они эти самые, кто народушка то божьяго несчастненькаго сколько перепортилъ. У, душегубцы проклятущіе... Я ихъ указала, я, я... Эти — мои, господинъ комиссаръ, ваша благородія... Въ энтой-то, значитъ, хатѣ-то, что давеча-то... вотъ сычасъ то рубили... энти всѣ Хвеклины... тетки Хвеклы. Я къ имъ и не касаюсь. А эти — мое, мое... Я указала, я... У, кровопивцы...

Баба, еле держась на ногахъ и часто шмыгая широкими, черными ноздрями небольшого, узкаго въ подлобьи, подвижного носа, топталась около мужчины въ офицерскомъ пальто.

Выцвѣтшіе, слезящіеся, глубоко ввалившіеся глаза бабы отъ ярости, казалось, готовы были выпрыгнуть.

Изъ поблекшаго рта съ тонкими въ ниточку растянутыми губами и грязными, полусгнившими зубами брызгала слюна.

Баба съ растопыренными пальцами темныхъ, костлявыхъ рукъ, напоминавшими вороньи лапы, бросилась къ прижавшемуся къ стѣнкѣ Матвѣеву.

На лицѣ раненаго застыло выраженіе ужаса и безпомощности.

— Пошла къ чорту, баба! Куда лѣзешь? Безъ тебя дѣло обойдется! — рявкнулъ тотъ, кого она называла комиссаромъ и, схвативъ ее за плечи, изо всѣхъ силъ толкнулъ колѣномъ.

Баба упала.

— О-хъ, родименько-ой, за что же, за что? — пьянымъ, слезливымъ голосомъ бормотала опѣшенная баба, поднимаясь на четвереньки. — Я же, я указала... я жъ тебѣ услужала, а ты же меня пхаешь...

— Взять ихъ. Тащи на дворъ! Тамъ разберемся! — повелительно крикнулъ комиссаръ.

Неуклюжимъ, театральнымъ жестомъ одной руки, сверкавщей драгоцѣнными камнями, онъ указалъ на раненыхъ, другой подбоченился.

Вдругь среди сумбурнаго гомона и гула, какъ могучій ударъ колокола, прорѣзался возбужденный, музыкальный голосъ, точно кто-то повелительно пропѣлъ:

— Товарищи, расправиться успѣете, а пока вниманіе. Прошу два слова...

Гулъ голосовъ мгновенно смолкъ; протянутыя было къ раненымъ руки опустились.

Всѣхъ этотъ голосъ озадачилъ; всѣ оглянулись на Нефедова.

Онъ сидѣлъ въ прежнемъ положеніи на сундукѣ, приложивъ подъ мышки костыли, точно собираясь встать.

— Товарищи, — повторилъ онъ, — я знаю, что вамъ надо, зачѣмъ вы пришли. Вамъ нужны наши муки, наша кровь. Но вотъ что я хотѣлъ вамъ предложить: берите меня, сдирайте кожу, рѣжьте, жгите, рвите на куски, лейте мою кровь, однимъ словомъ, дѣлайте надо мною, что вашей душенькѣ угодно. Весь къ вашимъ услугамъ. Если вы меня оставите въ живыхъ, то я, хотя и безъ ноги, не скрою отъ васъ, могу еще много навредить вамъ. Но вы мѣня не оставите. Я это знаю и не думаю просить васъ объ этомъ, а умоляю вотъ о чемъ: вотъ тамъ, на койкахъ лежатъ мои несчастные умирающіе товарищи. Обоимъ жить недолго, оба при смерти, оба еле дышутъ. Прошу васъ, умоляю васъ, не мучайте, не убивайте ихъ, дайте имъ умереть спокойно... Какая вамъ отъ этого выгода?! Вѣдь, все равно, каждый изъ нихъ больше двухъ-трехъ дней не протянетъ... Клянусь вамъ честью. Вѣдь не звѣри же вы. Вѣдь есть же у васъ крестъ на шеѣ...

— Вишь ласай какой... — раздался сзади злобный голосъ крѣпко при этомъ выругавшагося краснаго. — Соловьемъ заливается... Вишь не трогай ихъ! Чего? Всѣхъ кадетовъ рѣзать, всѣхъ...

— Чего ихъ слухать?!.. Ихъ такъ-то до ночи не переслухаешь... — поддержалъ перваго другой голосъ изъ передней и, пересыпая свои слова отборными ругательствами, продолжалъ: — Сколько нашихъ товаришовъ эти самые кадети поперехлопали... И ишь какое дѣло? Ихъ же и слухать... да еще и