папиросу, прищемилъ одинъ конецъ ея бѣлыми, крѣпкими зубами, невесело разсмѣялся и оглянулся на раненыхъ.

Офицеръ быль въ забытьи. Матвѣевъ съ осунувшимся, раскраснѣвшимся отъ жара, юнымъ лицомъ, часто и тяжело дыша, дремалъ съ закрытыми глазами. Замѣтно было, какъ подъ грубой холщевой рубашкой вздымалась и опускалась его исхудалая грудь.

Нефедовъ, завязавъ кисетъ съ табакомъ и положивъ его въ карманъ своихъ синихъ, широкихъ, съ красными лампасами шароваръ, чиркнулъ сдѣланной изъ патронной гильзы зажигалкой, закурилъ папиросу и, вытянувъ въ сторону сестры шею, такъ, что особенно выдавался его энергичный, раздвоенный посрединѣ, подбородокъ, громко зашепталъ:

— Не хотѣлъ говорить... тяжело это... но надо... чтобы для васъ нѣчто такое, что произойдетъ на вашихъ глазахъ, не явилось неожиданностью. Тогда вы поймете, почему я такъ упрашивалъ васъ вчера бѣжать въ армію... Только не пугайтесь, сестра. Вы думаете намъ, раненымъ, можно ждать пощады? Напрасно. Насъ всѣхъ до единаго перебьютъ... Но это бы ничего... Этого ужаса не избѣжать. Но... все это произойдетъ на вашихъ глазахъ. Что за удовольствіе смотрѣть на такое безобразіе?!...

— Да Богь съ вами... Зачѣмъ у васъ такія ужасныя мысли... — неувѣренно протянула сестра… — Ничего такого не будетъ... Богъ дастъ, все обойдется благополучно. Вотъ увидите...

На ея нѣжномъ красивомъ лицѣ выразилось сильное безпокойство.

— Вашими бы устами медъ пить, сестрица, — сь той же невеселой улыбкой продолжалъ шептать Нефедовъ, — Но будетъ такь, какъ я сказалъ. И за васъ боюсь...

— Нѣтъ, нѣтъ... — сестра обрадовалась что нашла вѣское возраженіе — Вѣдь наше командованіе взяло у нихъ заложниковъ съ предупрежденіемъ, что если хоть надъ однимъ нашимъ раненымъ они учинятъ насиліе, всѣ заложники будутъ разстрѣляны.

Нефедовъ съ горькой ироніей улыбнулся.

— Да неужели вы думаете, что эти господа передъ чѣмъ-либо остановятся или подорожатъ головами своихъ?! Вы мало знаете ихъ, сестрица.

— Но почему же вы такъ веселы? Меня, просто удивляетъ такое ваше отношеніе, точно... точно васъ это не касается.

Раненый, потупивъ до пола глаза, съ секунду помедлилъ, потомъ раза два затянувшись папиросой и выпустивъ дымъ, съ серьезнымъ видомъ заявилъ:

— Очень даже касается. И ни на одну минуту я объ этомъ не забываю. Но позвольте, о чемъ мнѣ журиться? Циклъ жизни пройденъ. Итоги подведены. Пора и къ праотцамъ. Здѣсь дѣлать уже нечего. Одно меня безпокоитъ: вотъ они — при этихъ словахъ Нефедовъ выразительно кивнулъ головой въ сторону раненыхъ и пониженнымъ шопотомъ добавилъ: — хоть бы ихъ-то пощадили... Вѣдь подумайте только, сестрица, Матвѣевъ — ребенокъ, ему только 18 лѣтъ... И за что, за что?.. Ну что касается меня... я понимаю... Моя пѣсенка спѣта

Прапорщикъ безнадежно махнулъ рукой.

— Господи, да зачѣмъ вы такъ говорите? Просто ужасъ беретъ слушать васъ... Вѣдь и безъ того такъ тяжело… столько горя...

— Ради Бога, сестрица, простите.

— Вы ничѣмъ меня не обидѣли.

Она глядѣла на свои безпомощно опущенныя на колѣни pуки.

Нефедовъ пыхнулъ папироской и закутанный цѣлымъ облакомъ сизаго дыма, клубившагося въ проникавшихъ черезъ окно солнечныхъ лучахъ, послѣ недолгаго молчанія, съ иронической усмѣшкой на лицѣ снова заговорилъ.

— Вы знаете, сестрица, почему они сейчасъ не ѣдутъ?

— Почему? — уже однѣми губами живо спросила девушка, быстро взглянувъ на прапорщика.

Лицо ея вытянулось; на рѣсницахъ нависли слезы.

— Потому что они — невообразимые трусы и боятся, что наши устроили имъ гдѣ-нибудь засаду. Вотъ когда ихъ шпіоны удостовѣрятъ, что верховный дѣйствительно убитъ и что всѣ наши ушли, тогда они сейчасъ же нагрянутъ. А теперь они пьютъ, жрутъ, горланятъ на своихъ дурацкихъ митингахъ, поздравляютъ себя съ «побѣдой» и когда окончательно перепьются и вдоволь надерутъ свои хамскія глотки, тогда и пожалуютъ...

Нарисованная словами прапорщика картина казалась дѣвушкѣ слишкомъ чудовищной и не вполнѣ вѣроятной.

— Вы ужъ очень дурно о нихъ думаете, — возвразила она.

— Вотъ увидите.

— Я не спорю, они иногда жестоки. Но нельзя же совсѣмъ отрицать у нихъ совѣсти и сердца. Не звѣри же они...

Лицо Нефедова судорожно искривилось, и зашепталъ онъ уже безъ тѣни шутливости, а серьезно, страстно, съ негодованіемъ:

— Эти звѣри хуже самыхъ отвратительныхъ, кровожадныхъ гадовъ. Такой гнусности, какъ эти двуногіе, міръ не видывалъ. Кажется, создавая ихъ, природа задалась цѣлью до виртуозности изощриться въ пакостяхъ и, какъ въ одномъ яркомъ фокусѣ, сосредоточила и олицетворила въ нихъ самое гнусное, самое низкое, преступное, жестокое и подлое. На человѣческомъ языкѣ не найдется имени и названія ихъ омерзительнымъ поступкамъ, ихъ отвратительному поведенію. Они все попрали, все оплевали, все втоптали въ кровь и грязь, надо всѣмъ, что для человѣка священно, надругались. Куда же дальше идти?! Вы упомянули о совѣсти. Ну какая же совѣсть можетъ быть у такого преступнаго негодяя, у гнуса?! Она у него и не ночевала. Вы можете подумать, что во мнѣ говорить одно озлобленіе только?! Нѣтъ. Говорю, потому что знаю ихъ по опыту, по горькому и страшному опыту. Дологъ и тернистъ былъ путь, по которому я пришелъ къ такому заключенію... Многое старался не замѣтить, другое оправдать, объяснить, простить. Но всѣ грани перейдены. Теперь мнѣ все равно, оторвалъ оть сердца, выбросилъ. Вѣдь я кандидатъ правъ, юристъ, окончилъ Московскій уннверситетъ, я съ младыхъ ногтей моихъ воспитанъ въ обожествленіи народа, въ преклоненіи передъ правдой и страданіями его, всю жизнь только и мечталъ служить ему не за страхъ, а за совѣсть. Правда?! Совѣсть?! Гдѣ это у мохнатаго дьявола, вора, убійцы, у ненасытнаго и неутомимаго кровопускателя правда, совѣсть. На собственномъ горбу теперь всѣ мы испытали, какова правда народная...

— Это помраченіе, психозъ, аффектъ. Это пройдетъ...

— Оставьте, сестрица, ради Бога, эти мудреныя слова, они только съ толка сбиваютъ. Довольно словъ. Посмотрите просто, взгляните безобразной правдѣ прямо въ глаза и назовите вещи своими настоящими именами, а не драпируйте туманными, красивыми оправдательными словечками. Они есть ложь. Просто надо сознаться, что въ крови этого гнуснаго народа дремала органическая страсть къ грабежу, воровству, къ извращеніямъ, къ кощунству и ко всякимъ инымъ преступленіямъ. Жидо-соціалисты взлелѣяли и разбудили эту страсть, большевики сняли последнюю узду закона... ответственности никакой... Вы говорите, что пройдетъ. Несомнѣнно, пройдетъ. Все проходить. Но пройдетъ это только тогда, когда эти гады, руководимые жидами, истребятъ все честное, порядочное и доблестное въ Россіи, а потомъ пожрутъ другъ друга. До этого момента они не успокоятся...

— Если вы такъ безнадежно смотрите на наше положеніе и пророчите такіе ужасы, зачѣмъ же вы остались?

Нефедовъ засмѣялся съ какой-то жуткой веселостью.

— То-есть, позвольте васъ спросить, сестрица, какъ бы я не остался?! Развѣ спрашивали о нашихъ желаніяхъ? Вы же знаете, что насъ просто бросили, какъ ненужный хламъ. Почему? Значитъ, такъ надо. Мы обременяемъ армію, которой необходимо уйти, иначе она погибнетъ. Вѣдь не забывайте, сестрица, что армія потрясена чудовищными потерями, особенно подъ Екатеринодаромъ. Смерть верховнаго вконецъ доконала ее. Это такой страшный ударъ, отъ котораго, не знаю, можно ли оправиться. Арміи надо придти въ себя, пополнить ряды, отдохнуть и опомниться, хотя... хотя жертвы ранеными армію не спасутъ. Это скользкій, опасный путь, путь разложенiя и гибели. Вы не знаете, сестрица.,. кто теперь