помочь не можетъ. Вотъ судьба!».

Нестерпимый холодъ пронималъ все мокрое тѣло Клушина. Раны были точно совсѣмъ обнажены на вѣтру и морозѣ. Все тѣло его нестерпимо, болѣзненно ныло и дрожало мелкой дрожью. Какъ ни силился Клушинъ отыскать въ умѣ своемъ какіе-либо ободряющіе выходы, мысль его или растекалась въ безнадежномъ пространствѣ или билась, какъ птица въ клѣткѣ, наталкиваясь на однѣ только непреодолимыя преграды.

Всю жизнь беззаботный, веселый, жизнерадостный, Клушинъ и къ войнѣ, и къ своимъ многочисленнымъ раненіямъ относился, какъ къ маленькимъ, подчасъ забавнымъ эпизодамъ. Теперь, оказавшись безнадежно искалѣченнымъ, онъ сталъ серьезнѣе задумываться.

Этотъ молодой человѣкъ, прямо со школьной скамьи попавшій на войну, несознанной, органической любовью любилъ русскую армію и особенно свой полкъ, любилъ Царя, любилъ Россію и лилъ свою кровь за нихъ, потому что это его долгъ солдата и офицера, потому что это такъ надо. Во время революціи, когда Государь отрекся отъ Престола, Клушинъ пошелъ за революціонными генералами, потому что они лучше его, Клушина, знаютъ, что необходимо для славы русской арміи и для счастья Родины.

Но когда Керенскій посадилъ Корнилова и другихъ генераловъ и офицеровъ въ Быховскую тюрьму за то, что они стояли за возстановленіе въ арміи дисциплины и порядка, что хотѣли покончить съ ядромъ революціонной гидры — совѣтомъ рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ, когда ему самому пришлось спасаться отъ самосуда собственныхъ солдатъ, съ которыми раньше при Царѣ у него рѣшительно никогда никакихъ недоразумѣній не было, Клушинъ пошелъ за Корниловымъ, потому что онъ вѣрилъ, что только одинъ Корниловъ можетъ спасти армію и Россію.

Теперь онъ отдалъ все отвергшей, безпощадно гнавшей и преслѣдовавшей его Родинѣ. Онъ искалѣченъ, безпомощенъ, никому не нуженъ и околѣваетъ хуже, чѣмъ собака подъ заборомъ. Но Клушинъ никого не винилъ и ни на кого не ропталъ. Что же дѣлать? Значитъ такова его судьба.

Выходъ былъ одинъ. Часъ расчета наступалъ. Клушинъ ощупалъ свой револьверъ.

Съ такими безпросвѣтными мыслями онъ, озябшій и дрожащій, незамѣтно для себя забылся.

Онъ видѣлъ во снѣ свою родную орловскую деревню, маленькую, полузаброшенную усадьбу, въ которой онъ родился. Въ старый дѣдовскій, такой дорогой и знакомый домъ влетѣла птичка, похожая на щегла, только побольше и поярче его опереніемъ. Онъ совсѣмъ маленькій мальчикъ въ бѣлой рубашкѣ и въ брюкахъ съ подтяжками. Онъ поеживается, все тѣло его болитъ отъ холода. Надо бы одѣться потеплѣе, но ему некогда. Птичка можетъ улетѣть. Ему до смерти хочется ее поймать. Она испуганно и быстро летала по всѣмъ комнатамъ, билась во всѣ углы, жалобно и громко, не по - птичьи какъ-то пищала и человѣческимъ взглядомъ смотрѣла на него, какъ бы сама и просилась, и боялась попасть къ нему въ руки. Онъ бросился ловить ее, подкрадывался къ ней на цыпочкахъ. А она, уцѣпившись лапками гдѣ-нибудь за стѣну, за занавѣску, за карнизъ, или подоконникъ, казалось, ждала, чтобы онъ схватилъ ее и все жалобно, тоскливо пищала и пищала, точно манила его къ себѣ. Но каждый разъ, какъ только онъ уже касался рукой ея, она съ тоскливымъ пискомъ вспархивала и улетала... Ему было смертельно досадно, что никакъ не можетъ поймать ее, что она каждый разъ такъ предательски ускользала. Онъ вошелъ въ азартъ и долго, долго гонялся за ней по всѣмъ комнатамъ и угламъ и въ сердцѣ его вселилась безнадежность, что не поймать ему птички, а онъ чувствовалъ, что если не овладѣть ему этой крылатой летуньей, тогда пропало все, но что именно пропало, онъ не зналъ, но что-то важное, отъ чего зависитъ вся судьба и вся жизнь его... Наконецъ, птичка выпорхнула прямо изъ-подъ его руки и черезъ открытую стеклянную дверь балкона исчезла въ воздухѣ.

— Улетѣла! — съ испугомъ, съ великой горечью и тоской пробормоталъ онъ.

Съ этимъ словомъ на устахъ Клушинъ и проснулся.

Снизу исходилъ такой же пискъ, какимъ пищала приснившаяся птичка.

Онъ прислушался и понялъ, что при каждомъ своемъ поворотѣ, равномѣрно, черезъ опредѣленные промежутки времени, тоскливо скрипѣло одно колесо ихъ повозки.

Это окончательно вернуло Клушина къ ужасающей дѣйствительности.

Зачѣмъ не вѣчно снился этотъ сонъ? Зачѣмъ онъ не мальчикъ въ бѣлой рубашкѣ и въ штанишкахъ съ подтяжками?

Онъ уже не дрожалъ, а лежалъ неподвижно, окоченѣлый, хотѣлъ откинуть отъ лица задубѣвшія одѣяло и шинель, но съ чрезвычайными усиліями, да и то не сразу, приподнялъ обезсилѣвшую и онѣмѣвшую правую руку.

Отъ напряженій все тѣло его дернулось.

Что-то заможжило въ ранахъ на ногахъ и нестерпимая боль, точно по проводамъ, прокатилась и отозвалась въ самомъ сердцѣ.

Изъ груди у него вырвались хрипъ и мычаніе, такъ какъ для крика у него не хватило голоса.

«Замерзаю. Кончено!» — пронеслось въ его головѣ, но онъ не почувствовалъ уже ни прежняго ужаса, ни боязни, только боль во всемъ тѣлѣ стала непереносима, а въ сердце точно всадили толстое шило и ковыряли, и поворачивали имъ во всѣ стороны.

Прежде Клушинъ внутри себя чувствовалъ нѣчто такое, что согрѣвало всѣ его члены. Казалось, въ его организмѣ тлѣлъ какой-то маленькій очагъ, распредѣлявшій и разносившій теплоту къ периферіямъ.

Сейчасъ этотъ живительный очагъ погасъ. Все тѣло его отъ самаго нутра и до конечностей одинаково ровно застыло и захолодѣло.

«Э - э... плохо. Конецъ»... — пронеслось въ его головѣ.

«Такъ нельзя. Довольно ужъ», — безъ словъ сказалъ самому себѣ Клушинъ.

И каждое изъ этихъ несказанныхъ вслухъ словъ вырисовывалось передъ нимъ, какъ нѣчто значительное, огромное и непреложное, подобно непогрѣшимому, окончательному приговору.

Онъ какъ будто духовно переселился въ иной, болѣе опредѣленный и болѣе серьезный міръ, въ которомъ нѣтъ нашихъ условностей, виляній, лжи, обмана, гдѣ каждое душевное движеніе и каждая мысль мгновенно превращаются въ волю и дѣйствіе.

Клушинъ съ натугой изъ послѣднихъ силъ, точно многопудовую тяжесть, едва отвернулъ промерзлыя, занесенный снѣгомъ шинели, одѣяло и шубку сестры.

На него пахнуло леденящимъ холодомъ и мелкій, кружащійся снѣгъ запорошилъ ему лицо.

Онъ увидѣлъ только тонкую, худенькую спину и низко склоненную голову сестры съ налипшимъ на нее снѣгомъ.

Дѣвушка, рукой въ перчаткѣ держась за край телѣги, едва передвигала ногами.

Совсѣмъ въ бѣломъ туманѣ и самъ, какь привидѣніе, бѣлый, рядомъ съ бѣлыми лошадьми впереди дѣвушки маячилъ возница — мужикъ.

Все бѣло, все въ снѣгу, все, даже самый воздухъ, обвито бѣлымъ саваномъ.

Отъ всего вѣяло уныніемъ смерти, небытія.

«И для чего жить? Не надо», — сказалъ себѣ Клушинъ, и снова слова эти, какъ непреложный доводъ, отчеканились въ его сознаніи.

Онъ потянулся за револьверомъ, но его что-то мучало, что-то недодѣланное, забытое.

«Да, надо поблагодарить сестру».

Онъ хотѣлъ произнести нѣсколько словъ, но языкъ, какъ огромное бревно, почти не поворачивался во рту, а въ гортани совсѣмъ не оказалось голоса.

Онъ едва просипѣлъ что-то, но и самъ даже не разслышалъ, что сказалъ.

«Не надо!» — повелительно кто-то со стороны продиктовалъ ему.

Онъ снова закрылъ лицо шинелями и одѣяломъ и все-таки что-то безпокоило его, чего-то онъ не додѣлалъ, что-то забылъ.

Клушинъ долго возился, вынимая изъ кобуры револьверъ. Пальцы плохо повиновались ему.

Онъ усталъ и нѣсколько разъ вынужденъ былъ отдыхать.

Отъ возни боли въ ногахъ и сердцѣ стали еще нестерпимѣе, точно каленымъ