каждомъ шагѣ низко роняя голову, заковыляла на трехъ ногахъ. — Э, что это? Ранили!.. — съ выраженіемъ тревоги и сожалѣнія замѣтилъ кто-то изъ рядовъ партизанъ. Всѣ съ напряженнымъ любопытствомъ повернули головы въ сторону Власова. Есаулъ легкимъ, упругимъ движеніемъ, чего при его исполинскомъ ростѣ никакъ нельзя было отъ него ожидать, вмигъ соскочилъ съ сѣдла на землю и, быстро нагнувшись подъ брюхо лошади, схватилъ въ руки и зажалъ между своихъ колѣнъ раненую ногу. Его любимицу, которую онъ берегъ больше своего глаза, единственную лошадь, которая безъ отказа и безъ надрыва своихъ силъ проносила на себѣ его огромную тяжесть во всю европейскую войну, теперь искалѣчили. Эти явилось такимъ огромнымъ несчастіемъ для него, что есаулъ не хотѣлъ вѣрить собственнымъ глазамъ и не могъ примириться съ такимъ ударомъ. Плѣнные пріостановились и растерянно топтались на мѣстѣ. Власовъ, не выпуская изъ своихъ стиснутыхъ колѣнъ ноги лошади, внимательно осмотрѣлъ рану, проворно вынулъ изъ кармана шароваръ пакетъ марли и быстро-быстро принялся забинтовывать рану, чтобы остановить кровь.

Онъ быль въ отчаяніи, почти внѣ себя и, забывъ обо всемъ на свѣтѣ, весь былъ поглощенъ однимъ желаніемъ — спасти свою любимицу, своего неизмѣннаго боевого друга, самое драгоцѣнное для него существо на свѣтѣ.

Лошадь стояла смирно, не шевелясь, повернувъ голову и довѣрчивымъ, мыслящимъ окомъ глядѣла на своего хозяина. Подъ тонкой кожей ея раненой ноги конвульсивно вздрагивали всѣ мускулы.

Одинъ изъ плѣнныхъ въ короткой ватной кацавейкѣ, въ теплыхъ стеганыхъ штанахъ и черной смятой шляпѣ съ загнутыми внизъ пoлями нерѣшительно нагнулся, схватилъ съ земли валявшуюся здѣсь, кѣмъ-то оброненную винтовку и отскочивъ назадъ, шагахъ въ шести сзади есаула, быстрымъ движеніемъ вскинулъ ее на прицѣлъ...

Грянулъ выстрѣлъ.

Стрѣлявшій вьшустилъ изъ рукъ ружье.

Плѣнные бросились вразсыпную.

Страшнымъ голосомъ скрикнулъ исполинъ, вскочилъ и выпрямился во весь ростъ.

Папаха свалилась съ его головы.

Мгновенно повернувшись лицомъ къ стрелявшему и выхвативъ изъ ноженъ шашку, онъ, какъ буря, ринулся за плѣннымъ, только изъ-за развѣвавшихся полъ его полушубка мелькалъ красный лампасъ его шароваръ.

Есаулъ настигъ убійцу, не давъ ему сдѣлать и десяти шаговъ.

Закрывъ голову рѵками, красный, какъ звѣрь, чуящій свою неотвратимую гибель, въ отчаяніи огласилъ поле протяжнымь животнымь крикомъ, казалось, выходившимъ изъ самаго нутра всего его потрясеннаго существа.

Лицо его исказилось неописуемымъ ужасомъ и мукой.

Кругообразнымъ широкимъ размахомъ на мгновеніе блеснула въ воздухѣ крутая змѣя шашки и сокрушающимъ ударомъ опустилась на голову краснаго.

Тотъ, обливаясь кровью, съ снесенной вмѣстѣ съ шляпой верхушкой черепа, съ перерубленной кистью руки, какъ снопъ, повалился на землю.

Богатырь, будто въ раздумьи, остановился, схватившись лѣвой рукой за непокрытую голову, въ правой опустивъ шашку.

Юрочка видѣлъ, какъ медленно повернулъ онъ свое мертвенно-блѣдное лицо съ вдругъ обвисшими тонкими, длинными усами и огромными, грозными, но уже незрячими глазами обводилъ вокругъ. Потомъ, какъ бы нащупывая ногами дорогу и все время оступаясь, онъ сдѣлалъ нѣсколько невѣрныхъ, колеблющихся полушаговъ и вдругъ медленно, какъ подрубленный дубъ, свалился сперва на одно подломившееся колѣно, а потомъ на бокъ.

Окровавленная шашка замерла въ его рукѣ.

Офицеры крикнули, чтобы немедленно переловить плѣнныхъ.

Головной взводъ партизанъ бросился вдогонку.

Справа изъ-за станціи появилась небольшая конная группа, надъ головами которой въ почти безвѣтренномъ воздухѣ внушительно и величаво колыхался большой черный значокъ съ бѣлымъ изображеніемъ адамовой головы.

Это были баклановцы.

Два всадника на великолѣпныхъ лошадяхъ, два младшихъ брата сраженнаго исполина, такіе же могучіе и такіе же рослые красавцы, какъ и старшій, отдѣлились отъ колонны и съ шашками на- голо бросились вдогонку за плѣнными.

Въ минуту съ бѣглецами было покончено.

Ихъ изрубленныя тѣла были разметаны по степи.

Подскакалъ отрядъ и, спѣшившись, столпился вокругъ своего атамана.

Онъ лежалъ бездыханнымъ.

Пуля прошла около самаго сердца.

Обезкураженные, безмолвные, обнаживъ головы, стояли баклановцы надъ трупомъ того, кто три года дѣлилъ съ ними боевыя невзгоды великой войны, кто въ дни смрадной смуты ибезвременія собралъ, объединилъ ихъ изъ осколковъ славнаго 17-го полка и доблестно водилъ противъ красной нечисти. Забытая всѣми раненая лошадь Власова, повернувъ голову въ сторону упавшаго хозяина, какъ бы въ недоумѣніи, напряженно стараясь понять произшедшее, нѣкоторое время стояла неподвижно на мѣстѣ. Потомъ, видимо, догадываясь о горестномъ смыслѣ случившагося, она вскинула вверхъ головой и, поджавъ больную ногу, съ тихимъ, тревожно-вопросительнымъ гоготомъ, съ сильной натугой прыгая на трехъ здоровыхъ, торопливо направилась къ столпившимся казакамъ. При каждомъ припадающемъ шагѣ напрягая весь свой статный, длинный корпусъ, такъ, что вырисовывался каждый мускулъ ея благороднаго, дивнаго, втянутаго въ работу тѣла, она протиснулась между казаками къ распростертому на землѣ тѣлу хозяина. Низко нагнувъ голову сь насторожившимися тонкими подвижными ушами, косясь выпуклыми сапфировыми зрачками на трупъ, она шумно хватила расширенными ноздрями воздуха, вдругъ рѣзко взмахнула вверхъ головой и вытянувшись всѣмъ корпусомъ, преподнявъ немного хвостъ, высокимъ, пронзительнымъ голосомъ, какъ бы исходящимъ изъ глубины ея потрясенной горестью лошадиной души, звонко, протяжно и жалобно заржала... Все могучее, легкое тѣло ея содрогалось мелкой, трепетной дрожью. — Уведите коня! — приказалъ казакамъ быстро вошедшій въ кругъ, черноусый и чернобровый высокій красавецъ-офицеръ, съ нахмуреннымъ, блѣднымъ лицомъ опускаясь передъ мертвецомъ на колѣни. Это былъ самый младшій братъ убитаго есаула. Юрочка и другіе партизаны видѣли ковылявшую на трехъ ногахъ лошадь съ распущеннымъ бѣлымъ бинтомъ на раненой ногѣ.

Она покорно, но неохотно шла прочь отъ трупа хозяина за казакомъ, который тянулъ ее на чумбурѣ[5]

Грозная коса смерти теперь безперерывно блистала вокругъ него, сметая его соратниковъ и друзей, что онъ понималъ, что и ему поздно ли, рано не избѣжать ея . Она безперерывно поворачивала голову назадъ и, забывъ о собственной боли, не умолкая, высокимъ, пронзительнымъ голосомъ ржала, по своему оплакивая потерю. До самаго Журавскаго хутора преслѣдовало партизанъ это звонкое, горестное ржаніе. Казалось, все обширное поле наполнилось этими мощными звуками печали и горя, вся степь жаловалась и стонала.