Вѣрный своему правилу стрѣлять только навѣрняка, Юрочка не утерпѣлъ и крикнулъ:
— Витя, зачѣмъ ты зря расходуешь патроны?
Видимо, въ трескотнѣ и ревѣ стрѣльбы мальчикъ не разслышалъ вопроса товарища и, держа винтовку передъ собой, подползъ на животѣ и бурно дыша, легъ рядомъ съ Юрочкой.
Юрочкѣ было не до наблюденій, но, какъ въ грозовомъ туманѣ, на мигь ему бросилась въ глаза перемѣна во всемъ обликѣ мальчика.
Лицо Вити, прежде румяное, полненькое, упитанное, все въ ямочкахъ, сейчасъ походило на его прежнюю тѣнь.
Оно было очень бѣленькое, едва окрашенное нѣжнымъ дѣтскимъ румянцемъ и настолько прозрачное, что сквозь тонкую кожу на лицѣ и шейкѣ, почти не поддавшихся загару, видны были всѣ тонкія, синія жилки.
И не это поразило Юрочку. Всѣ они страшно исхудали и осунулись. Поразило его особенное выраженіе и настроеніе Вити. Мальчикъ не принадлежалъ уже здѣшнему грѣховному земному міру.
Какимъ-то особеннымъ утонченнымъ чутьемъ Юрочка безошибочно это угадывалъ.
На мгновеніе это удивившее его открытіе скользнуло въ памяти Юрочки, но тотчасъ-же потерялось, исчезло.
Пули жужжали надъ самыми ихъ головами.
Юрочка, потрескавшимися руками углубляя передъ собою рыхлую землю, повторилъ свой вопросъ.
Витя разсмѣялся и отвѣтилъ:
— Ничего. Пуля виноватаго найдетъ.
— Да чего ты все смѣешься, Витя? Что тебя радуетъ? — съ горечью и досадой спросилъ Юрочка, которому въ обстановкѣ ежесекундной опасности было совсѣмъ не до смѣха.
Витя, пододвинувшись почти вплотную, взглянулъ въ лицо Юрочки и тотъ на мгновеніе забылъ объ опасности и боѣ, такъ сильно снова поразило его выражение глазъ мальчика.
— Мнѣ такъ хорошо, такъ хорошо и такъ радостно какъ-то, какъ никогда не было... никогда... и ничего не страшно, ничего... — восторженнымъ, неземнымъ взглядомъ глядя въ пространство, говорилъ Витя настолько громкимъ голосомъ, чтобы въ грохотѣ боя его можно было разслышать.
— Мнѣ все время было такъ тяжело... такъ тяжело, Кирѣевъ, что и сказать не могу... все сердце болѣло... такъ болѣло... и... маму вспоминалъ... — Въ его обращенномъ на Юрочку взглядѣ выразилась безысходная тоска, а въ тонѣ голоса зазвучала дѣтская безпомощность, но это только на одинъ мигъ. Мальчикъ спохватился, и, продолжалъ: — Я крѣпился только, никому не говорилъ. Что же надоѣдать-то?! У всякаго своего горя довольно. А теперь такъ легко, какъ на крыльяхъ... Такъ бы и полетѣлъ туда...
Онъ указалъ восторженными глазами на небо.
Справа и слѣва по всему фронту поднимались партизаны и смыкаясь на ходу, съ щтыками на перевѣсъ, крича ура, бросились къ станціи.
Поспѣшно поднялись Юрочка и Витя.
Мальчикъ не отвелъ своего восторженнаго взгляда отъ неба.
Вдругъ среди жужжанія пуль чммокъ!
Витя, точно приподнятый за плечи и встряхнутый чьей-то сильной рукой, съ тѣмъ же выраженіемъ неземной восторженности въ голубыхъ дѣтскихъ глазахъ, съ застывшимъ въ радостномъ, счастливомъ смѣхѣ личикомъ выронилъ винтовку и съ слегка сжатыми руками въ локтяхъ и ногами въ колѣняхъ опрокинулся навзничь на землю.
Пуля пробила мальчику сердце.
Уже на бѣгу Юрочка обернулся.
Точно въ лихорадочномъ снѣ, окутанный грозовой пеленой, промелькнулъ передъ его глазами образъ смѣющагося мертваго Вити, а въ слѣдующее мгновеніе, забывъ о мальчикѣ, съ приливомъ новой, послѣдней энергіи, не помня своихъ ногъ и думая только объ уничтоженіи ненавистнаго врага, онъ въ толпѣ своихъ соратниковъ, изо всѣхъ силъ что-то крича, мчался къ станціи.
Выстрѣлы мгновенно смолкли.
Большевики бѣжали.
Добровольческая кавалерія преслѣдовала ихъ по степи.
Станція, какъ трофей жестокаго двухдневнаго боя и большой крови, перешла въ руки добровольцевъ.
XXI.
Занявъ караулами станціонныя постройки, партизаны въ колоннѣ со сдвоенными рядами, смертельно усталые, хотя и побѣдители, но удрученные огромными потерями, съ трудомъ передвигая натруженныя ноги, молча шли на отдыхъ въ казачій хуторъ Журавскій, отстоявшій отъ Выселокъ верстахъ въ 3-хъ - 4-хъ.
Они только что двинулись отъ станціи.
Послѣ двухдневнаго грохота огневого боя, какъ всегда въ такихъ случаяхъ бываетъ, наступила особенная, непривычная для оглушеннаго уха, жуткая и чуткая тишина.
Шагахъ въ полсотнѣ впереди и нѣсколько правѣе колонны по чистому полю ѣхалъ, щеголяя молодецкой посадкой и прекраснымъ вооруженіемъ, офицеръ-гигантъ.
Подъ нимъ подъ ростъ хозяину играла большая, породистая, золотистой масти, красавица- лошадь.
Она, слегка изогнувъ небольшую, прелестную голову на крутой лебединой шеѣ, косясь въ стороны глазами, грызла удила, требовала поводьевъ, танцуя на своихъ рѣзвыхъ, тонкихъ, отчеканенныхъ ножкахъ-стрункахъ съ великолѣпными копытцами-дукмасомъ[4]
Она вся была воплощенная лошадиная красота, сила, порывъ и щеголеватость. Офицеръ былъ въ сѣрой, легкой шубѣ съ отвернутымъ узкимъ барашковымъ воротни-комъ; его сѣрая, высокая съ краснымъ верхомъ папаха была надѣта слегка набекрень, а наружу выбивался роскошный, черный, вьющійся чубъ. Кавказская шашка съ драгоцѣннымъ клинкомъ, вся подъ серебряннымъ съ подчернью уборомъ, блистала на солнцѣ, за могучимъ плечомъ торчалъ перевернутый дуломъ внизъ американскій карабинъ, на поясѣ въ черной кобурѣ висѣлъ револьверъ. Офицеръ сдерживалъ свою лошадь, со всѣхъ сторонъ осматривалъ ея, видимо, любуясь ею и ласково трепалъ ладонью по крутой, лоснящейся шеѣ. Впереди себя гигантъ гналъ семерыхъ обезоруженныхъ большевиковъ, только что собственноручно взятыхъ имъ въ плѣнъ. — Кто это? Кто? —полушопотомъ пронеслось въ партизанской колоннѣ. — Да это есаулъ Власовъ... — отвѣтилъ кто-то. — Онъ, онъ. Я его знаю по Новочеркасску, когда онъ формировалъ свой отрядъ, — подтвердилъ Юрочка. — А это кто же впереди его? — Это онъ забралъ плѣнныхъ... гонитъ — Кто? Кто? — Есаулъ Власовъ — атаманъ Баклановскаго отряда. Вотъ молодчинища-то! — Хорошо поддержали насъ нынче баклановцы, здорово поработали... Гдѣ-то близко въ воздухѣ съ характернымъ жужжаніемъ просвистала пулька, оть недалекой станціи донесся выстрѣлъ. Эти звуки показались такими необычными и ненужными, такъ некстати среди глубочайшей тишины только-что отгрохотавшаго боя, что всѣ партизаны обратили на нихъ вниманіе. Пуля гдѣ-то недалеко щелкнула. Лошадь Власова, точно сильно оступившись, вдругъ припала на одну переднюю ногу и страшно хромая, при
