отрывистый разговоръ.

Рядомъ съ этой кучкой прямо на подмерзлой холодной землѣ лежало вповалку, плотно прижавшись другъ къ другу, нѣсколько чековѣкъ, которыхъ трудно было отличить отъ земли.

Они спали тяжелымъ, мертвымъ сномъ въ конецъ усталыхъ людей.

Это была одна изъ партизанскихъ заставъ, охранявшихъ безопасность Добровольческой арміи, за нѣсколько верстъ выдвинутая отъ станицы, въ которой ночевали главныя силы и обозъ.

Надъ головами партизанъ вѣтеръ рвалъ и трепалъ обледенѣлыя телеграфныя проволоки, и онѣ заливисто свистѣли и звенѣли.

Толстый столбъ нудно тянулъ свою однотонную гудящую басовую нoту.

Кругомъ было такъ черно и плоско, что едва можно было отличить черту горизонта отъ неба.

Прямо непосредственно передъ заставой начиналась глубокая балка, на днѣ которой и у обочинъ ея цѣлыми полосами, на подобіе разметаннаго вѣтромъ бѣлья, кое-гдѣ виднѣлся уцѣлѣвшій снѣгь.

Вдали за балкой въ темнотѣ на нѣкoтopoмъ разстояніи другь отъ друга еле-еле маячили фигуры двухъ часовыхъ, которыхъ отсюда могъ замѣтить только опытный зоркій глазъ того, кто разставлялъ ихъ по мѣстамъ.

Нельзя было зажигать огня, нельзя было курить, нечѣмъ было позабавиться.

Полураздѣтые юноши дрожали отъ холода, но такое состояніе было имъ привычно.

Они поеживались, бѣгали, засовывая въ рукава деревенѣвшія отъ холода руки и колотя нога объ ногу.

— Холодно, чортъ возьми! — проворчалъ Волошиновъ, какъ нахохлившійся индюкъ, сидѣвшій на корточкахъ, прислонясь широкой спиной къ телеграфному столбу и поднявшись на ноги, началъ отряхиваться. — Скверно, братцы, воевать въ такую зиму. То холодъ, то дождь и этотъ постоянный вѣтеръ... Чортъ знаетъ, что такое...

Онъ выпрямился во весь свой гигантскій ростъ и, закинувъ руки за голову, потянулся всѣмъ своимъ гибкимъ, сильнымъ тѣломъ.

— А вы садитесь ко мнѣ. У меня тутъ соломка! — послышался дѣтскій голосокъ и говорящій пошевелился, чтобы подняться на ноги. — Нѣтъ, Витя, лежи. Я не хочу. Я думалъ, что ты спишь. — Спать нельзя... — серьезно промолвилъ мальчикъ, — по уставу не полагается. Я, чтобы не заснуть, слѣдилъ за звѣздочками. Онѣ совсѣмъ, какъ глазки, моргаютъ, то покажутся, то схоронятся... Онъ сѣлъ и засмѣялся своимъ разсыпчатымъ, серебристымъ смѣхомъ. — Да садитесь, — снова обратился онъ къ Волошинову. — Тутъ хватитъ мѣста. Волошиновъ оглядѣлся и, раструсивъ руками солому, сѣлъ на нее рядомъ съ Витей. — Сколько у тебя тутъ соломы! Откуда ты ее набралъ? Витя разсмѣялся. Смѣхъ его былъ не тотъ, что на Дону. Онъ былъ не такъ звонокъ и свѣжъ. Въ немъ чувствовались утомленіе и слабость. — А я у нашего хозяина цѣлую охапку изъ стога надергалъ и принесъ сюда, — отвѣтилъ онъ. — Вотъ бы ее поджечь, да хоть немного погрѣться. Холодъ собачій. Ни ногъ, ни рукъ не чувствуешь... — замѣтилъ Юрочка, стоявшій, засунувъ руки въ карманы и тихонько выбивая по затянутой морозной коркой землѣ носками и каблуками. — Хорошо бы, да нельзя. Тутъ бы такой сполохъ поднялся, что святыхъ вонъ выноси. А когда же, Витя, домой, а? — спросилъ Волошиновъ. — Это когда Богъ дастъ, — переставъ смѣяться, отвѣтилъ мальчикъ и, помолчавъ, добавилъ: — кому домой, а у меня, все равно, своего дома нѣтъ. Большевики разорили... Некуда мнѣ... Съ тѣхъ поръ, какъ чернецовцы перешли въ Добровольческую армію, собственной кухни у нихъ не было и Витя наравнѣ съ другими старательно несъ свою тяжелую службу въ боевыхъ рядахъ. — И зачѣмъ, Витя, пошелъ ты съ нами въ походъ? — спросилъ Волошиновъ. — А вы всѣ зачѣмъ? — переспросилъ мальчикъ. — Намъ нельзя было оставаться. Съ насъ бы кожу содрали. Такъ ужъ лучше умереть въ честномъ бою, чѣмъ попадаться въ руки этимъ подлюкамъ... — А съ меня бы не содрали? — Ты — маленькій. Про тебя не узнали бы, что ты въ партизанахъ былъ. — Узнали бы. Нашлись бы такіе добрые люди, донесли бы... Да мнѣ и оставаться негдѣ было. Да я бы и не остался! — рѣшительно заявилъ мальчикъ. — Чего мнѣ тамъ оставаться? — Витя, ты — сирота? — спросилъ Юрочка. — Кто же изъ насъ теперь не сирота?! Большевики почти всѣхъ насъ оставили сиротами. У него отца съ матерью убили, — отвѣтилъ за него Волошиновъ. — Гдѣ? — Да у насъ на хуторѣ, — отвѣтилъ Витя, совсѣмъ переставъ улыбаться. — Кто же убилъ? — А я почемъ знаю?! Я въ корпусѣ былъ. Говорятъ, пріѣхали какіе-то жиды не жиды, кто ихъ знаетъ... митинги устроили около насъ въ хохлацкомъ хуторѣ... — Это гдѣ же?

— А въ Таганрогскомъ округѣ. Мужики напились пьяные, папашу съ мамашей замучали, убили моего брата и сестру Олечку. Они совсѣмъ маленькіе были. И все чисто забрали. Говорятъ, на подводахъ увозили. Со всего села подводы. А село большое. Пшеницы, жита, ячменя сколько было, все забрали. А у папаши много было хлѣба, два большихъ амбара полные, имѣніе[3] какое было, все чисто забрали... Много всего было. Скотину, лошадей, овецъ, птицу рѣзали... страсть, измывались. У насъ свой конный заводъ былъ.

Папаша любилъ лошадей. Все забрали, все перевели, а домъ и дворъ начисто сожгли. А потомъ взяли и корпусъ въ Новочеркасскѣ закрыли. Что же мнѣ было дѣлать?! По чужимъ угламъ таскаться?! Я и пошелъ въ партизаны...

Всѣ помолчали. Каждый припоминалъ. Аналогичное тому, что только-что разсказалъ Витя. Всѣ эти юноши были изъ истребленныхъ русскихъ семействъ, разогнанные изъ разоренныхъ родныхъ пепелищъ.

— А вотъ, когда папаша мой былъ живъ, — снова заговорилъ Витя, — я, какъ себя сталъ помнить, слышалъ отъ него всегда одно: «помни, Витя, ты — казакъ, а это значитъ, что отъ рожденія до могилы ты долженъ быть вѣрнымъ и неизмѣннымъ слугой Царю и Отечеству. Служи имъ вѣрою и правдою, какъ наши отцы, дѣды и прадѣды служили и намъ служить приказывали. Онъ всегда мнѣ это твердилъ. Я вотъ выросъ и все это помню... вотъ и пошелъ въ партизаны...

— Это и мой отецъ говорилъ, — сказалъ Волошиновъ.

— Всѣ отцы наши такъ говорили. Это казачій завѣтъ, какъ бы нерушимая присяга... Разъ нарушилъ, кончено, все пойдетъ прахомъ. Оно такъ и вышло... — ввдохнувъ, подтвердилъ Кастрюковъ, лежавшій опершись на локоть, около Вити.

— Да, Царя-то теперь нѣту, — замѣтилъ Волошиновъ.

— Такъ что-же, что нѣту?! — съ дѣтской запальчивостью возразилъ Витя.

— Тсс... Витя, не кричи! — строго замѣтилъ Волошиновъ.

— Такъ что-же?! — понижая голосъ до шопота, горячо продолжалъ Витя, вскакивая на колѣнки и поджимая подъ нихъ полы своего короткаго полушубочка. — А зачѣмъ они его смѣстили? Зачѣмъ? Вотъ отъ того-то и вся бѣда пошла, никому житья не стало, что Царя смѣстили. Кабы былъ Царь, никогда такого разбоя онъ не позволилъ бы. Никогда! А я за Царя!.. Умру за Царя... И все тутъ.

— Чего же теперь про Царя говорить, когда Его уже нѣтъ... — тихо промолвилъ Волошиновъ.

— Все равно, будетъ, будетъ! — почти со слезами воскликнулъ Витя, ударяя своимъ маленькимъ кулакомъ по землѣ, — потому что... потому что безъ Царя нельзя!

Всѣ замолчали и задумались.

— Эхъ, курнуть бы! — со вздохомъ сказалъ Кастрюковъ. — И папиросы есть и спичками давеча въ станицѣ раздобылся...

— Нельзя. Надо терпѣть! — замѣтилъ Волошиновъ.

— Знаешь, «терпи, казакъ, атаманомъ будешь». Мало ли чего хочется?! Я бы самъ такъ затянулся... Ты вотъ сказалъ, а у меня сразу ажъ подъ ложечкой засосало, а терплю. О чемъ ты думаешь, Юра?

Юрочка скакалъ на одной ногѣ, борясь съ донимавшимъ его холодомъ.

Послѣ обращенія къ нему Волошинова онъ присѣлъ сбоку своего товарища.