Массовые аресты начались сразу, 1 декабря, а 16-го арестовали Зиновьева с Каменевым, обвинив их в преступлении, к которому они не имели никакого отношения. Из Ленинграда началась массовая высылка бывших участников левой оппозиции и прочих «нежелательных элементов». Можно представить, в каком смятенном состоянии существовала Полонская…
Так называемая «литературная жизнь», понятно, продолжалась, и 8 июня 1935 г. газета «Литературный Ленинград» отметила книгу стихов «Года» развернутой рецензией М. Гутнера. Речь в ней шла не столько даже о новых стихах, включенных в книгу, сколько обо всем поэтическом пути автора (это ведь было первое «Избранное» Полонской). Зачином статьи служил критический аккорд: «В “Годах” поэтический путь Е. Полонской выглядит куда более прямым и гладким, чем он был на самом деле», — потому-то работу поэта критик рассматривал в полном объеме текстов первых ее книг. Гутнер отметил, что в «Знаменьях» Полонскую «очень многое роднит с лирикой “Цеха поэтов”, отражающей в своей примитивной вещности стремление замкнуться в четырех стенах комнаты», и что «мотивы “рода”, “родных вещей” “голого” биологического человека в поэзии Е. Полонской появляются не случайно. И биологический “род” и “тело” <…> — это лирический оплот против “разбушевавшейся стихии революции”». Далее рецензент перешел к сборнику «Под каменным дождем». «Любопытно, — сокрушенно констатировал он, — что “гражданский стих” Е. Полонской не имеет ничего общего с поэзией революционных демократов; по своему нарочито архаическому обличью он близок политической лирике Тютчева <поэт тогда числился в монархистах — Б. Ф.>». Далее Гутнер обратился к «Упрямому календарю». Причины его очевидных неудач рецензент усмотрел в том, что «Е. Полонская видела совершенно извращенно в нэпе полосу серого прозябания и не могла по-настоящему нащупать своей поэтической темы в гуще повседневной советской действительности». И даже ее новая лирика показывает, заметил он, что «Е. Полонская скрывается в лирическую тему, как в наглухо закрытую комнату». Статью, конечно, нельзя было назвав разбойной (напостовцы писали куда как круче), но времена изменились (вес и значение обвинений повысились) и. несмотря на прозвучавшую мельком комплиментарную фразу о поэте с большой поэтической культурой», Полонской дали понять, что никаких прежних литзаслуг за ней больше не числят.
После столь жесткой проработки она растерялась; сохраняя интерес к темам общественного звучания, пыталась писать по-новому, отчего стихи только теряли и в форме, и в содержании, становились советскими, то есть по существу — никакими. Разумеется, это шло в такт потоку политических событий.
Наиболее грустное впечатление производит пятая книга Полонской «Новые стихи 1932–1936». Само название говорило читателям и критикам, что здесь только
«Новые стихи» открывались стихотворением «Памяти Сергея Кирова». К 1937 году уже сложилась традиция, обязательная для ленинградских поэтов, непременно включать в свои новые книги стихи памяти Кирова — они есть и во «Второй книге» Заболоцкого (1937), кончавшейся — «Горийской симфонией» о вожде, что не уберегло поэта от ареста…
«Додумать не дай…», — молил судьбу в стихотворении 1938 года Илья Оренбург (жить и работать с реальным пониманием кошмара, происходящего на родине, было самоистязанием). В написанных на переходе от оттепели к застою мемуарах «Города и встречи» Полонская, когда речь зашла о тридцатых и сороковых годах, призналась: «…Я слепо верила Сталину — в его справедливость и непогрешимость»[84] — действительно, врожденный сарказм в безумную эпоху массового террора не защитил ее от всеобщего дурмана (что, возможно, спасло ей жизнь; сделанная же ею оговорка — «мало понимая в политике» — сомнительна, но вряд ли лукава[85])…
В паре ее стихотворений книги 1937 года возникало имя и даже «образ» вождя:
«Новые стихи» закрывались стихотворением «Садовник», и читатели мгновенно догадывались, о каком заботливом садовнике идет речь в этом многословном сочинении:
Сегодня, в лучшем случае, это воспринимается как издевка, но тогда…
Сейчас нелегко себе представить, как тогда жили люди. Полонская знала, что должна содержать семью; но ведь помимо литработы были еще и писательские собрания, где «братья-писатели» запросто и враз могли тебя съесть со всеми потрохами…
В стихотворении «Сыну» (1935) она так уговаривала себя:
