— К полуночи моя обычная терпеливость покидает меня, — продолжал заниматься самобичеванием отец.

— У меня и с утра ее часто не бывает. — Великодушие мое не иссякало. Однако, проговорив это, я понял, что фраза получилась двусмысленной.

Отец сразу же уловил это, и потому все, что он потом сказал, было произнесено другим тоном:

— Я не откажусь ни от чего, что считаю принципиальным. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду?

— Совершенно отчетливо, — уверил я его. — Границы не могут охранять только жители Влкова. Для этого нужны и другие люди. И тот, у кого отец работает в министерстве, не смеет даже думать, что ему удастся спрятаться в кусты.

— Ну… нельзя сказать, что ты воспроизвел мои слова абсолютно точно, но в принципе именно это я и имел в виду. Что же, мы можем идти?

Но теперь уже не хотел спешить я.

— А мою Итку ты в расчет не берешь? У нее ведь тоже есть право высказать свое мнение.

— Конечно. Но если она и вправду такая хорошая девушка, как ты утверждаешь, и действительно любит тебя, она сама догадается, что правильно, а что нет.

— Командир полка сказал тебе, что я умею найти выход из любого положения. И я его найду сам. Даже если ты мне не поможешь, — произнес я упрямо.

— Если бы я был уверен, что ты найдешь правильный выход… — вздохнул отец, встал и подал мне руку. Потом он вышел из комнаты, испытывая, наверное, угрызения совести из-за того, что потратил часть рабочего времени на дела сугубо семейные.

А может, все это и не было сугубо семейным делом? Что это, собственно, такое — дела личные и дела общественные? Не случается ли порой так, что мы принимаем личное за общественное? Как и возможно ли разделить их? Обо всем этом я думал, возвращаясь в роту. А в роте меня ждало сообщение, что надо прибыть на КПП, — кто-то пришел ко мне.

— Гости сегодня сыплются как из рога изобилия, — в сердцах произнес я и тут же устыдился своих слов. Разве можно отца, приехавшего навестить сына, назвать гостем?

Девушка, которая ждала меня у ворот, была невысокого роста, но, как видно, она не слишком заботилась о том, чтобы не потолстеть. Ее прекрасные черные волосы спускались к плечам. Я сразу понял, что где-то с ней встречался, но все мои попытки вспомнить, где это было и при каких обстоятельствах, оказались безрезультатными.

— Моя фамилия Добешова, — представилась она. — Я старшая пионервожатая из девятилетней школы во Влкове. Мне стало известно, что вы не хотите отпускать свободника Душека — пионервожатого отряда — на субботние соревнования по ориентированию на местности.

Она пыталась придать своему голосу официальность, огорченная, по-видимому, тем, что кто-то может не понимать значимости работы пионерской организации по оборонно-массовой работе с подрастающим поколением.

На меня же это не произвело совершенно никакого впечатления, потому что именно в этот момент я вспомнил, откуда знаю эту девушку, старающуюся сейчас держаться как можно более официально.

Она очень живо рассказала мне, что свободник Душек умело ориентируется на местности, что школьники очень любят его и что соревнования никак нельзя провести без него.

— Он действительно хорошо умеет ориентироваться, — согласился я с ней. — И на местности, и вообще где угодно. И все же в субботу я никуда его не пущу. И не только в субботу. Придется мне подыскать среди солдат другого пионервожатого.

— Вы этого не сделаете! — воскликнула она, и в ее голосе не осталось даже оттенка официальности. Видно было, что ей с трудом удается сдерживать слезы. Но самообладание вернулось к ней.

— Вам придется это обосновать, товарищ поручик. Свободник Душек — один из лучших вожатых, с большим опытом работы. И кроме того, он отличный парень.

— Уважаемая товарищ Добешова, — произнес я, чувствуя свое превосходство, — я нисколько не сомневаюсь, что у него очень большой опыт. И парень он неплохой. Но свое решение я менять не собираюсь.

— Значит, о причинах своего решения вы говорить не хотите. — В голосе ее послышалась злость, но выкатившиеся из глаз слезы говорили о том, что ею руководила не столько злоба, сколько сожаление, утраченная надежда и вообще весь тот комплекс чувств, который называется любовью.

А я опять вспомнил Юцку… и поспешил отвести глаза от лица Добешовой. Разве не может случиться так, что и у твердого, решительного поручика растает сердце?

— Почему же я не хочу говорить о причинах? — сказал я, немного помолчав. Правильное решение пришло как-то само собой. — Я просто не могу говорить об этом. Ни с вами, ни с кем-нибудь другим. Это военная тайна.

— Военная тайна? — прошептала она голосом, полным сожаления и безнадежности. Она поняла, что против военной тайны ничего предпринять нельзя, и ей пришлось уйти ни с чем.

Воин Кочка, который в тот день дежурил на КПП, потом рассказывал всем, что я, видимо, очень обидел девушку, потому что она долго плакала перед воротами. Объясняться с Кочкой по этому поводу я не стал. Это было бы ниже моего достоинства. Да, с этим сложным комплексом чувств нужно обращаться очень осторожно…

Свободника Душека, наводчика своего танка, я вызвал к себе сразу после занятий.

— Она была у меня, — сообщил я ему, не вдаваясь в подробности.

— Что-нибудь случилось? — заволновался он.

— Сказала, что вы отличный парень, с большим опытом и необыкновенными способностями в ориентировании на местности.

— И ради этого она приехала в такую даль? — удивился Душек.

— Не приехала, а пришла. Эта девушка отсюда, из Влкова. Старшая пионервожатая.

— И что вы ей сказали?

— Сказал, что ни на какие соревнования по ориентированию вас не отпущу и найду для них другого пионервожатого.

— Мы готовились к этим соревнованиям целый месяц.

— Знаю. Непосредственно на местности, иногда даже при свете луны. И я не удивлюсь, если узнаю, что вы, занимаясь такой напряженной работой, забыли сказать ей, что у вас есть невеста.

По его лицу было видно, что он готов сквозь землю провалиться или хотя бы просто исчезнуть из моего кабинета. Я позволил ему это сделать, но прежде решил все-таки сказать, откуда мне известны некоторые подробности его личной жизни.

— Из общежития хорошо просматривается дорога в лес, даже если специально не обращаешь на нее внимания. А Добешова не из тех девушек, которых можно не заметить, — раскрыл я Душеку источник своей информации, чтобы ему не пришло в голову бог знает что…

Нельзя сказать, что эта история улучшила мое настроение. Стоило ли сейчас вмешиваться в дела отнюдь не общественные? Что, если это только их дело — его и ее? Личное. Кто мне позволил вмешиваться?

Но что-то убеждало меня в том, что я прав. А что, если и отец мой прав тоже?

Вся рота уже четверть часа занималась на полосе препятствий, где я тоже должен был находиться по своему личному плану. Вместо этого я сидел в кабинете и слушал, как десятник Пилначек жалуется на то, что трудно ему назначать людей в наряды, что приходится выслушивать от ребят упреки. Потом он начал подсчитывать, у кого в последнее время пропали кителя и другие предметы обмундирования.

— Ничего страшного, — прервал я его причитания. — Один теряет, другой находит. Сами разберутся. И в наряд придется ходить, тут уж ничего не поделаешь. Только надо по возможности всех назначать по