стареньких «фиестах» и никогда не покупали сигарет, делая вид, что не курят. От них так и разило заброшенностью и духом вечных неудач. Кто по доброй воле пойдет в учителя, если можно отлично преуспеть среди взрослых? Мы же всё чувствовали. Такие люди идут в школу потому, что там дети, коротышки, на фоне которых они – большие дяди. Да только мы росли, росли день за днем. Теперь, конечно, когда я вижу на улице своего бывшего преподавателя, то смотрю на него сверху вниз, а он почтительно улыбается, и оттого становится его жалко.
Но здесь все по-другому. Во-первых, правительство учителям не доверяет, а это автоматически придает последним некий статус. К тому же, надо заметить, власти по-своему правы. У здешних учителей особая миссия: они видят себя в роли общественных светочей среди народа, тонущего во мраке невежества. Им всего-то и надо, что нести неугасимый факел знаний, чтобы в сердцах и умах тлела ответная искорка до лучших времен, пока небо над головой не прояснится.
Не так давно я бы гоготал во всю глотку над выражением «светоч знаний», а теперь мне это отнюдь не кажется смешным. Меня занесло в страну мрака. Я скучаю по свету. Только представлю, как зарождается новый день, как лучи восходящего солнца прокрадываются в кухню моего родного дома, и плакать хочется. Не припомню, когда последний раз я вставал с петухами, но когда-нибудь непременно встану, потому что это видение меня так просто не оставит.
А еще я начинаю различать нить, связующую все те незаметные подвиги, которые день за днем совершают учителя в неблагодарных аудиториях на неблагодарном земном шаре, с одной важной вещью, столь вожделенной для всех: сытной и счастливой жизнью. На голодный желудок не проникнешься красотой стихотворного слога, особенно если варвары насилуют твою сестру, но мечтать о другом, светлом дне никогда не поздно. А как иначе жить? В своей чопорной, отделенной морями от всего мира Англии я понятия не имел, каким пользуюсь благом. Учителя – бескорыстные доноры, передающие накопленные поколениями богатства. Учителя – воители, что сражаются с силами тьмы. И всегда, везде они рано или поздно побеждают.
Это не я такой умный. Я лишь повторяю слова Леона Вицино. В своих трудах он формулирует постулаты совершенно иной, новой веры.
«Каким бы могущественным ни был враг, ему нас не сломить. Мы преследуем общую цель, к которой в итоге придет и он. Исчерпав злобу и страх, он спросит нас: как теперь жить? И с того момента мы пойдем вместе, рука об руку, во взаимном согласии. И недавний противник будет вторить нашим словам: жизнь коротка, давайте проживем ее хорошо».
Прожить жизнь хорошо. С таким криком не идут на баррикады, с таким лозунгом не начинают революций и даже не помышляют о них.
«Остерегайся победы. Не стоит доверять тому, что заканчивается громом оваций. Конца не будет, его не существует. Аплодисменты стихают, компания расходится, а жизнь идет своим чередом. Будь осторожен с популярностью».
Экхард не слукавил: Илона не красавица. У нее тусклые русые волосы, остриженные шлемом, узкое лицо, немного более вытянутое, чем диктуют общепринятые стандарты красоты. Зато она любит своего лупоглазого очкарика, тут уж двух мнений быть не может. Они сидят за общей трапезой, и по тому, как каждый ест одной рукой, догадываешься, что другие две крепко сцеплены под столом, спрятаны от любопытных глаз. Потом учитель начинает поглаживать животик своей избранницы, хотя и животика-то никакого не видно – главное, он знает, что там ребенок. Будущий отец что-то шепчет малышу; при обычных обстоятельствах я бы смутился, но не смущаюсь, потому что у моего друга очень серьезное лицо. Так бывает в кино, когда герой приходит в тюрьму навестить любимого человека: оба тянутся к решетке и тихо переговариваются, страстно желая коснуться друг друга.
Илона, глядя куда-то вдаль, поглаживает волосы будущего супруга. Чувствуется, что она тоже общается с ребеночком – только изнутри. Она ничего не говорит, просто посылает бессловесные волны нежности. Дитя купается в любви, получает ее со всех сторон. Я бы на его месте испытывал благодарность.
На миг я ощутил примерно то же самое. Краткое, как вспышка, но безошибочно узнаваемое чувство. Мне живо представилось, каково быть младенцем, любимым существом. И это не перенос, а некое воспоминание. Когда-то и мне довелось это пережить. Мать с отцом безмерно меня обожали, боготворили, а я упивался поклонением, принимая его как должное. Я лежал на спинке, такой беззащитный, доверчивый и всемогущий.
Куда все это делось? То жизнерадостное себялюбие, созданное невинностью и щедростью родителей? Быстро ли ушла эта благодать? Мир предал меня, как предавал и предаст всех остальных. «Лишь только отрок подрастет – темницы мрак над ним смыкает своды». И все-таки было время, о котором я не вспоминал вплоть до этого мига в затерянной деревушке в заброшенном краю, когда и я был для кого-то всем на свете, прекрасным и любимым, просто так, ни за что.
Экхард не стал рассказывать семейству о наших недавних злоключениях. Упомянул только, что я прибыл из Англии и хотел бы уехать из страны, не привлекая особого внимания, и еще что я пробуду до свадьбы и даже продекламирую в честь такого случая стихотворение. Отныне я почетный гость в этом доме, где вовсю готовятся к торжественному событию.
Невеста собственноручно, с матерью, сестрой и тетушкой на подхвате, готовит огромные количества праздничной еды. Причем на столе, судя по всему, будет преобладать выпечка. Я словно попал в страну пирогов. Каких тут только нет! С мясом, яйцами, пореем, репчатым луком… А еще – суп, варево в огромных алюминиевых кастрюлях размером с детскую ванночку, и маленькие липкие пирожные в форме лодочек. Судя по количеству снеди, приглашенных будет в избытке; непонятно только, где все рассядутся – в этом доме нет такой большой залы.
После ужина никто не расходится, новая родня сидит за столом и ведет беседы. Слов я не понимаю, но по выражению лиц делаю вывод, что разговор ведется самый настоящий: собеседники обмениваются идеями, выдвигают аргументы и приходят к неожиданным умозаключениям. Поначалу эта серьезность кажется смешной – словно передо мной разыгрывается пародия на институтские семинары, но потом я и сам проникаюсь атмосферой. Из рук в руки передают бутылочку вина, которая не минует и меня, в очаг то и дело подкладывают очередное поленце. Разговор то затихает, то разгорается с новой силой, шевелятся пальцы, ладони рассекают воздух: с таким оживлением говорят только люди, которые верят в силу своих слов. То и дело среди беседы раздается веселый смех, причем чаще других смеется отец Илоны, которому здесь, судя по всему, отводится роль третейского судьи. Его взгляд останавливается на мне, старик что-то говорит Экхарду и тот с дружелюбной улыбкой переводит для меня:
– Мы тут обсуждаем супружеский долг. Что делать, если человек перестал устраивать своего спутника.
Возможно ли, при определенной решимости, стать для своей половины более привлекательным?
Торжественно изложив суть вопроса, Экхард вливается в общее обсуждение, а я начинаю размышлять над странной задачкой, которую придумали себе эти люди. Неожиданно до меня доходит, что в нашем обществе такими вопросами люди давно не задаются. Если один партнер не устраивает другого, считается, что они не пара и должны поискать счастья с кем-нибудь другим. Сама мысль, что кто-то должен стать для кого-то привлекательным, мне вообще поначалу показалась устаревшей и жутковатой. Что под этим подразумевается? Расчетливое угодничество? Принужденная любезность? Но потом, по мере размышлений, задавая самому себе вопросы и отвечая на них, я неожиданно вспоминаю историю, которую рассказывал нам отец. Это была история о Великом Бензиновом Бунте. В те времена, когда мы с Кэт были еще детьми, родители пользовались одной машиной на двоих. В основном на ней ездила мать, поскольку папа большую часть времени проводил дома и писал книги. И каждый раз, когда отец садился за руль – по крайней мере так он утверждал, – выяснялось, что бак пуст. На панели мигал желтый огонек индикатора топлива. Приходилось ехать на заправку, и, стоя в очереди, папа думал: «Как же так? Почему она так поступает? Неужели не видно, что мигает индикатор?» И это происходило снова и снова – по его словам, раз сто, – и все время, заливая бак, он исполнялся к жене ненавистью. Отец открыто не демонстрировал своего негодования: понимал, что пока он пишет свои замечательные труды, которые оказывались не столь замечательными, на мать ложились все заботы и хлопоты. Но однажды чаша гнева переполнилась, и содержимое выплеснулось через край.
В один прекрасный зимний денек отец направился к автомобилю и в который раз увидел злосчастный индикатор. Папа тут же забыл, куда ему надо было ехать, вернулся в дом и принялся орать и топать ногами.
