что больше не будет.
У него детская привычка говорить: я больше не буду! Кокнет дорогую вазу и хлопает глазами:
— Прости, больше не буду.
— Точно не будешь? Это уже пятая ваза!
— Конечно, не буду, коль вазы кончились.
Утюжил брюки от нового костюма и спалил.
— Какая неприятность! Но я больше не буду.
Купили еще один костюм, Макс опять прожег брюки.
— Ты же обещал, что больше не будешь!
— Про первые брюки обещал, а не про эти.
Я взрываюсь:
— Ты специально вредительствуешь! Если моешь вазу после цветов, или кувшин после сока, или блюдо после заливного, обязательно разобьешь. Потому что не любишь мыть крупные стеклянные предметы. У тебя пунктик, — кручу пальцем у виска. — Также ненавидишь гладить брюки. Ходил бы тогда в юбках! Думаешь, не понимаю, чего добиваешься? Чтобы домашнюю работу, которая тебе претит, делала я. Но если так дальше пойдет? Завтра тебе разонравится мусор выносить, послезавтра — гвозди прибивать или люстры вешать. Я должна буду взять молоток и полезть на стремянку?
В отличие от меня Макс — само шкодливое благодушие.
Мечтательно тянет:
— О! Увидеть тебя с гвоздями во рту, с молотком в руках, карабкающейся по стремянке, желательно — в мини-юбке… Как, наверное, эротично…
— Макс! Первым делом молоток приземлится на твою башку!
— Очень испугался, — притворно округлил глаза. — Но что, милая, я могу поделать?
— Хотя бы пообещай… — начала и тут же заткнулась.
— Легко! Обещаю: я больше не буду.
Отвлекаясь на воспоминания, елозя под одеялом, я в пух и прах разбила нелепые домыслы мужа. При этом, чего греха таить, думы о Назаре не исчезли. Он тоже присутствовал в моем полусне-полубреде. Стоял в сторонке, сочувственно улыбался. С великим сожалением разводил руками: что же поделать, Ледок? Люблю тебя больше жизни. Но моя жизнь принадлежит не мне. Я восхищалась его благородством и честью. Разве не достоин восхищения мужчина, который жертвует своими чувствами ради семейного долга? При этом мне хотелось, чтобы Назар меня утешил, приголубил, обнял, поцеловал… пусть не по настоящему…
А какие варианты «не настоящего»? Мы ведь не школьники, укрывшиеся за матами в спортзале, чтобы впервые познать прелесть поцелуйчиков. Об этом я думать не буду — не хочется, не время, не за чем. Одно бесспорно: Назар — воплощение мужественности, Максим был абсолютным воплощением, а теперь подпортился.
К утру меня пронзила, как иглой в мозг вошла, мысль: а если Максима, как Назара, увлечет другая женщина? Что там «если»? Он мне прямым текстом сказал!
Меня бросило в жар, рывком села на кровати. Нет, нет и нет! Глупости! Во-первых, глупо Максиму отвлекаться на сторону, когда рядом прекрасная жена. (А кто поначалу мучился, что недостойна его?) Во- вторых… читай «во-первых». И далее только «во-первых»? Не годится. Думай! Перечень можно продолжить? Вполне. Макс хоть и обещает по поводу бытового ущерба — «не буду» — регулярно нарушает. Но мой муж человек слова, каких поискать. Если серьезно дал слово, то не нарушит на дыбе, под пытками. Мне все его друзья говорили: «От Макса трудно добиться клятвы. Но если поклялся — скала!»
Перед свадьбой Максим мне сказал:
— Знала бы ты, как мне брачные вериги напяливать не хочется.
— Так не женись, — обиделась я.
— Не ценишь жертвы. Только ради тебя. Пред алтарем, который, правда, выглядит письменным столом, а священник — сладкоречивая тетка, — я дам слово, которое не нарушу никогда. Сяду в клетку и проведу в ней оставшуюся жизнь.
— Никто не неволит, — продолжала дуться я.
— Неволит чувство, — щелкнул меня по носу.
— Любви ко мне? — оттаяла я.
— И любви тоже.
— А чего же еще? — снова насупилась.
— Что такую смешную девчонку заграбастает другой проходимец.
— Обращаю внимание: ты назвал себя проходимцем. И насчет клетки мне не нравится. Вовсе не собираюсь тебя держать как льва в зоопарке.
— Да и не получилось бы. Забудь про зоопарк. Клетка не снаружи, а внутри меня. И она желанна.
— Тогда почему рефлексируешь?
— Уж и поныть брачующемуся нельзя? — сменил серьезный тон на дурашливый. — Кто жениха пожалеет? Все почему-то только поздравляют. Включая тех, для кого брак хуже геенны огненной.
Что могло заставить Макса нарушить данное слово? Ничего не могло… Кроме… кроме глупого подозрения в моей измене. Точно! И он решил действовать по схеме: бей первым, Фреди!
Рухнув на подушку, найдя правильный, как мне казалось, ответ, я успокоилась. Да и устала от ночных диалогов. Только задремала, как друг-враг будильник заставил подниматься.
Бессонная ночь никого не красит.
— Видок у тебя, — сказала тетя Даша, которая уже сидела на кухне и прихлебывала чай.
«На себя посмотрите, — хотелось ответить, — престарелая помпадурша в бигудях».
Но я только поздоровалась:
— Доброе утро!
— Доброе! Садись, ешь кашу. — Она пододвинула мне тарелку с овсянкой.
— Спасибо, но я ее с детства не перевариваю. И утром только кофе пью.
— Язву хочешь заработать? Ну давай, — взяла ложку, зачерпнула кашу и стала тыкать мне в рот: — за папу, за маму, за мужа…
Отшатнувшись, я замотала головой:
— И не пытайтесь! В меня даже любимые бабушки не могли втолкнуть овсянку.
— Ладно, — неожиданно быстро смирилась с поражением тетя Даша. — У меня к тебе дело. Свяжись с троллейбусным парком и узнай, по какой цене водителям троллейбусов выдают проездные билеты.
— Каких троллейбусов? — не поняла я.
— Обычных, рогатых, номер маршрута значения, думаю, не имеет, но мы ехали на четырнадцатом.
— Зачем вам?
Тетя Даша покачала головой, вздохнула тяжело, словно я была тупой ученицей, которой приходится все разжевывать.
— Вчера мы с Виктором Петровичем ехали на троллейбусе. Он, как пенсионер и москвич, бесплатно. А мне не положено, потому что питерская пенсионерка. Безобразие! Российский пенсионер и в Африке пенсионер. Это безобразие номер один. Мне пришлось покупать билет у водителя. За двадцать пять рублей! В киоске на остановке билет стоит семнадцать. Это безобразие номер два. Едем-едем, вдруг он тормозит, выскакивает, подбегает к киоску…
— Кто?
— Да водитель же! Купил целую стопку билетов. Безобразие номер три.
Я таращила на тетушку глаза в бессильной попытке понять действия водителя и, главное, при чем здесь я.
