для нас это оставалось загадкой.

— Может быть, сдадимся полиции? — предложила Алиса, но тут же отвергла свою мысль. — Нет, так не годится. В деревне всего один полицейский, да и этот Джеймсон — ужасный зануда. К тому же он глуп как пробка. Такому сдашься, и сам будешь не рад.

Я не думаю, что среди читателей этой книги найдется так уж много людей, в свое время совершивших настоящий большой поджог, но те из вас, на чьей стороне лежит подобное преступление, наверняка поймут чувства Освальда и Алисы, искренне желавших раскаяться и не знавших, как это сделать.

Мы провели невыносимо мучительный день, бесцельно слоняясь по дому и саду. И в течение всего дня на горизонте маячил столб дыма — стога продолжали греть. Все обитатели деревни, у кого был повозки или велосипеды, отправились смотреть на пожар, словно это была ярмарка или бродячий цирк. Конечно, при других обстоятельствах мы поступили бы точно так же, но сейчас подобное поведение казалось нам безнравственным.

Вечером Освальд отправился на прогулку и не заметил, как ноги сами привели его к убогому жилищу Старого Моряка, который когда-то был нашим соучастником в истории с контрабандой.

Любовь к истине не позволяет мне умолчать о том, что появление Освальда в этих краях не было чистой случайностью. Не исключено, что он надеялся извлечь кое-какую пользу из разговора со Старым моряком, проведшим всю свою жизнь в обществе контрабандистов и разбойников с большой дороги и знавших немало верных способов избежать тюрьмы, не подводя при этом под суд ни в чем не повинного человека. Моряк, как обычно, с черной трубкой в зубах сидел на пороге своей хижины. Завидев Освальда, он заговорщицки ему подмигнул, что также было обычным приветствием, вошедшим у старого контрабандиста в привычку. Освальд сказал:

— Я хочу с вами посоветоваться, но это должно остаться между нами. Я знаю, вы умеете хранить тайну.

Патриарх грабежа и разбоя энергичным кивком подтвердил эту мысль, и тогда Освальд одним духом выложил ему всю историю с воздушным шаром от начала и до трагического конца. Закончив рассказ, он сразу почувствовал огромное облегчение.

Моряк выслушал его, не перебивая, а затем несколько раз пыхнул трубкой и произнес:

— На сей раз, приятель, тюрьма тебе не грозит. Считай что пронесло. Я видел вчера, когда он взлетал — забавная штука, что верно то верно, и выглядит со стороны очень даже красиво.

— Мы все видели, как он летел вверх, — сказал Освальд. — Вопрос в том, где он приземлился.

— В Бэмарше, сынок, — таков был ответ, заставивший Освальда вздрогнуть от неожиданности. — Он зацепился за верхушку грушевого дерева в саду у племянницы мужа моей сестры. Сегодня утром она показала мне его остатки — там еще красной краской были написаны ваши имена.

Вне себя от радости, Освальд задержался лишь на секунду, чтобы крепко пожать руку своему благодетелю, и со всех ног помчался домой, спеша сообщить эту новость остальным.

Трудно представить, какое тут поднялось ликование. Я не знаю более приятного ощущения чем то, которое испытывает отъявленный поджигатель, когда ему вдруг сообщают, что он невиновен в поджоге.

Страсти улеглись не скоро, но как только мы немного освоились с мыслью о собственной чистоте перед законом, мы вспомнили о Томе Симпкинсе, хозяине пострадавшей фермы, чья судьба вызывала у нас серьезные опасения. Однако и здесь все обошлось благополучно. Позднее мы узнали, что Том, его жена и их работник Ханисетт поклялись под присягой, что накануне они разрешили какому-то бродяге переночевать в стогу сена, а потом на пепелище были найдены его трубка и обугленная коробка спичек. Таким образом честное имя мистера Симпкинса осталось незапятнанным, и он получил страховую премию. Бродягу, разумеется, поймать не удалось.

Наш папа, когда мы рассказали ему эту историю, заметил, что уж он-то знал бы как поступить, окажись он на месте директора той страховой компании.

Мы никогда больше не делали воздушных шаров с горелкой. Хотя в этот раз беда миновала, никто не может поручиться за то, что она не произошла бы при следующей попытке. А мы теперь уже не понаслышке знаем, как чувствуют себя люди, чья совесть отягощена преступлением. Удовольствие ниже среднего, поверьте моему опыту.

История, которую я собираюсь вам поведать, случилась очень давно и, как водится, не обошлась без криминала. Впрочем, само преступление лишь косвенным образом связано с основной линией нашего повествования, и я не намерен уделять ему чересчур много места на нижеследующих страницах, тем более что это банальное злодейство совершил Эйч-Оу, который в те времена был еще слишком мал и глуп, чтобы нести уголовную ответственность. Поэтому ответственность не понес никто, а мы в свою очередь приложили максимум усилий и оказали на Эйч-Оу такое воспитательное влияние, что уже через полчаса после раскрытия преступления он здорово поумнел и даже как будто слегка подрос.

То лето мы проводили в гостях у старой папиной няни; на было пятеро, потому что Дора заболела как раз накануне поездки и ее оставили дома, где она находилась еще долгое время после болезни, чтобы не привезти нам свою заразу. Если бы Дора была тогда с нами, то многое из того, о чем пойдет речь, могло бы и не случиться, поскольку у нее есть особенный нюх на все хорошее и дурное. Точнее сказать, она всегда знает, какой из наших поступков получит одобрение взрослых, а какой им наверняка не понравится. Папина старая няня была добродушной и не очень ворчливой женщиной — она выражала недовольство лишь в тех случаях, когда мы опаздывали к столу, бегали а ботинках по лужам или надевали еще не просохшую после стирки одежду. Мы уже привыкли в тому, что все взрослые — даже самые лучшие их представители — проявляют невероятную озабоченность по столь ничтожным поводам, и давным-давно перестали обращать внимание на их чудачества — нельзя же и в самом деле осуждать людей за их маленькие смешные слабости вроде страха перед сквозняком или незастегнутой пуговицей курточки.

Старая няня жила на самой окраине города, в той его части, где Лондон уже понемногу перестает быть настоящим Лондоном, но пока еще считается таковым. Тут и там на глаза попадаются небольшие поля, лужайки и живые изгороди, но вдоль дорог по-прежнему тянутся ряды уродливых приземистых зданий, которые, подобно гигантским желтым гусеницам, вгрызаются в изумрудную зелень ландшафта. Грязные и пыльные кирпичные заводики здесь соседствуют с чисто умытыми капустными грядками и густыми зарослями ревеня. Эти места гораздо лучше настоящего города, потому что здесь больше простора для игр и приключения и не так много людей, норовящих помешать вам своими дурацкими запретами.

Дом, где жила няня, относился к числу тех строений, о которых всегда можно сказать, что это просто-напросто дом и ничего больше, сколько бы вы ни пытались вообразить на его месте средневековый замок или заколдованный восточный дворец. Пещера разбойников и пиратский корабль из него тоже не получались — в такой пещере и на палубе такого корабля «разбойники» и «пираты» почему-то очень скоро теряли интерес к своему кровавому ремеслу и начинали подыхать со скуки. Книг в доме не было, если не считать сборника проповедей и нескольких религиозных журналов. С задней стороны к дому примыкал сад — точнее, участок земли, на котором вполне мог бы разместиться небольшой сад, если бы он не был завален обломками кирпича и прочим строительным мусором, так что из растений здесь кроме крапивы присутствовали только одинокий и чахлый куст бузины да старый-престарый дуб, когда-то явно знававший лучшие времена. В заборе, ограждавшем двор, имелась довольно большая дыра, которой мы пользовались для входа и выхода едва ли не чаще чем основными воротами.

Однажды утром у Ноэля случился очередной «припадок творчества», по определению старой няни, — он уселся за стол и начал писать одну из своих бесконечных поэм, с ходу набросав первые десять строк: