могла этого не заметить, но я заметил. И я бы не вынес, если бы провел этот вечер один, зная, что ты здесь.

Шарлотта почувствовала, как ее безопасный, разумный маленький мир разлетается на кусочки, уничтожая все ее большие замыслы, которые были минутой раньше.

— Уходи, — сказала она не очень уверенным тоном.

— Заставь меня уйти.

Он подошел очень близко, и их противостояние угасло. Его глаза снова смеялись, но он был напряжен, как зверь перед прыжком.

— Какой ты противный. Это все, о чем ты думаешь. Женщина не может всегда быть… О, ты не любишь меня! Это все, что тебе нужно.

Она почти теряла сознание, когда он наконец коснулся ее своей рукой.

— Это? — насмешливо отозвался он. — «Это» — подходящее слово. И, что самое восхитительное, не правда ли, совершенно незабываемое! Неужели ты не согласна, мое милое замечательное создание? Такое очаровательное маленькое иносказание. Ты не можешь назвать это любовью, правда? Это слово обжигает тебя. Ты скорее скажешь «это». Как «это» похоже на тебя!

Он нежно ласкал ее грудь через легкую муслиновую кофточку. Он не обнимал ее, а только стоял очень близко, слегка касаясь ее своим телом. Шарлотта прислонилась спиной к каминной полке, ощущая внезапную ошеломляющую усталость. Тома привлек ее поближе, медленно прижимая к себе, поглаживая нежную кожу на ее плече. Оба молчали, слушая удары своих бешено колотящихся сердец и прерывистое дыхание. Прислонившись к холодному мраморному камину, Шарлотта слышала резкие, доносящиеся со двора голоса, мяуканье кота и приглушенные звуки улицы. В соседней комнате, через стену, раздался шум, производимый горничной. «Ее можно позвать», — подумала, ища от себя спасения, Шарлотта.

— Анник… — слабо сказала она.

— К дьяволу Анник.

Он по-прежнему был рядом с ней, но так близко, что внезапно в ней проснулось желание, мягкое, но настойчивое и влекущее, как при прикосновении пушистого меха или бархата. Желание лежало между ними как нечто материальное, странное и осязаемое, то чужое, то вторгающееся в самые глубины сердца, когда чувства не начинают пылать. В конце концов именно Шарлотта, измученная долгим приступом дрожи, протянула руки, чтобы привлечь его к себе.

Обращаясь с ней мягко и уверенно, как с необъезженной молодой кобылой, Тома уложил ее на пол, прямо на ковер, на котором они лежали в ту безумную ночь, на второй день их любви. Грубая шерстяная ткань натирала их кожу, когда они слились воедино, но они не чувствовали этого.

О, это бесславное поражение! Еще минуту назад она верила в свою гениальность, а теперь она была заключена в жесткое кольцо мужской руки, упивалась приятным вкусом его рта, не ощущала ничего, кроме наслаждения от того, что они вместе.

Приближался момент, когда он снова должен был удовлетворить ее, должен был царствовать в ней, как главная опора дома, как мировая ось, вокруг которой вращалось ее безумное сердце. Зная это, она ожидала момента освобождения, ждала, чтобы он приколол ее к небесам, как звезду.

Поздней ночью, среди тишины спящего дома они снова пришли в себя. Шарлотта лежала, полностью расслабившись, тогда как Тома перебирал в своем сознании слова, произнесенные ею в порыве любви — робкие, таинственные слова. Помнила ли их она сама? Теперь ее глаза отражали только свет лампы. Он подумал, что сможет взять ее снова, когда захочет, и она никогда не сможет сопротивляться ему. Теперь он знал это. Он был ее властелином, и это чувство должно было бы сделать его счастливым, но почему-то этого не произошло.

Сидя среди разбросанных диванных подушек, Шарлотта дотронулась до его щеки и сказала, что он должен поскорее уйти, пока еще темно и никто не сможет его увидеть. Люди так быстро разносят сплетни.

Тома не ответил. Краем глаза он наблюдал за ней. Он знал, как ценит она престиж благородной вдовы, как стремится сохранить свою репутацию добропорядочной женщины в глазах окружающих. Защищенная вдовьей траурной одеждой и лицемерной скорбью, она создала себе в обществе безопасное положение, недосягаемое доя любопытных глаз, тогда как под маской респектабельности, как двухлетний ребенок, наслаждалась новообретенной свободой.

— Безбрежное величие вашей вдовьей скорби… — пробормотал он.

— Что это такое? — спросила Шарлотта.

— Цитата из Бодлера. Она не была предназначена для тебя.

Она подумала, не смеется ли он над ней.

— Но ты сказал это мне.

— Да. Ты вдова, не так ли, а что до скорбного величия…

Она не знала, как отнестись к его фразе. Что это — ободрение или осуждение?

Он встал и начал одеваться безо всяких комментариев по поводу своего поспешного ухода. Шарлотта выглядела удивленной и обескураженной.

— Останься ненадолго. Тебе нет необходимости так торопиться.

— Спасибо, — сказал он, слегка подталкивая ее ногу кончиками пальцев своей ноги, — но я уже не голоден.

— Ты страшный человек. Ненавижу тебя.

Он одевался, не глядя на нее. Шарлотта не любила, когда он одевался у нее на глазах. Она также не любила, когда ее оставляли одну. Он надел куртку, которая внезапно сделала его чужим для нее, как если бы он облачился в средневековые доспехи; впечатление это только усиливалось оттого, что она по- прежнему лежала обнаженная среди подушек.

Чувствуя себя все более нелепо, Шарлотта огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно было бы укрыться. Она обнаружила только старую шаль, в которую и закуталась.

— Таким образом, ты удовлетворена, — вдруг сказал Тома.

— Что ты имеешь в виду?

Он стоял к ней спиной и поправлял перед зеркалом галстук. Он уже торопился, будто в большей степени принадлежит другому миру.

— Этой жизнью, — продолжал он холодно. — Удовлетворена ли ты этой жизнью?

— Но…

Он подошел к ней, и она подтянула под себя ноги из страха, что он может наступить на них своими туфлями. Он уверенно, по-хозяйски взял ее за плечи.

— Я вижу тебя три раза в неделю. Я должен покидать тебя в полночь, потому что ты боишься людской молвы. Я должен приходить, как вор, брать тебя за шиворот и принуждать тебя к любви.

Шаль соскользнула у нее с плеч и пуговицы куртки Тома больно давили на кожу.

— Это не совпадает с моими понятиями о жизни, — горько сказал Тома. — Я хочу жить с тобой вместе. Не терять тебя каждую ночь под каким-нибудь абсурдным предлогом. Я ни во что не ставлю твою работу. Приходи и живи со мной. Я дам тебе деньги. У нас будет жизнь такая, как надо.

— Это несерьезно. Ты знаешь, я не могу.

Она притворялась, что не принимает его предложение всерьез. Он знал заранее все, что она скажет по поводу своей репутации, своей матери, местных консьержек. На кончике языка у него вертелось «Давай поженимся».

Но он знал, что она выдвинет свой траур в качестве непреодолимого препятствия. Она была напугана браком, так как смотрела на него сквозь серый туман своих воспоминаний об Этьене. От брака, как образа жизни, у нее осталась лишь горечь, подобная той, какую иногда оставляет в памяти болезнь, излеченная горькими лекарствами.

— Возьми меня с собой в Жувизи в воскресенье, — неожиданно попросил он.

Она немного подалась назад.

— Пока нет. Подожди. Видишь ли, я должна подготовить мать… Еще слишком рано. Но скоро приедешь, обещаю.

Он терпеть не мог свои одинокие воскресенья, когда она уезжала в Жувизи, и ревновал ко всем, с кем она там проводила время, даже к ее дочери.